Этой зимой в Научно-богословском междисциплинарном центре факультета искусств СПбГУ прошла очередная серия рабочих семинаров в рамках арт-проекта «Художественное осмысление достижений фундаментальной науки».

Протоиерей Кирилл Владимирович Копейкин

Развивать свои идеи, двигаться вперед невозможно, если не изучать и не переосмысливать важнейшие вехи истории развития науки и искусства, не понимать предпосылки и последствия крупнейших научных достижений. На этот раз ученые СПбГУ — физики, математики, искусствоведы, социологи, филологи, историки и многие другие — собрались для того, чтобы обсудить одну из интереснейших тем в истории развития мировой науки и искусства. Речь идет о тех достижениях естественных наук, открытиях, совершенных на рубеже XIX–XX веков, которые перевернули общепринятые представления об устройстве мира — в частности, таких как теория относительности, квантовая теория. Как отметил директор Научно-богословского центра, протоиерей Кирилл Владимирович Копейкин, одна из задач семинара — попытаться дать интерпретацию этих открытий в форме, доступной для тех, кто занимается науками гуманитарными. Возможно, это получится осуществить при помощи того особого, нового художественного языка, который возник одновременно, а возможно, даже чуть раньше открытий в естествознании. Синхронистичность этих изменений в науке и искусстве, считают участники семинара, совсем не случайна. В частности, множество точек соприкосновения в таких, казалось бы, далеких друг от друга сферах, как физика и музыка, говорит о глубокой связи всех видов познания и осмысления человеком законов Вселенной. Как писал выдающийся византинист протопресвитер Иоанн Мейендорф, «подлинное восприятие реальности покоится на целостности знания. Это не означает, что математик обязательно должен быть также и поэтом, а физик — музыкантом. Всякая форма восприятия должна быть верна себе и последовательна в своей собственной методологии. Но конечный результат, если он представляет собою результат действительного восприятия, может — и даже должен — совпадать с достижениями других методов и подходов. <…> Познание истинной реальности осуществляется там, где разные формы восприятия сходятся воедино. Именно на этом уровне формируется подлинная человеческая культура». (Мейендорф И., прот. О литургическом восприятии пространства и времени // Литургия, архитектура и искусство византийского мира. Труды XVIII международного конгресса византинистов (Москва, 8 — 15 августа 1991) и другие материалы, посвященные памяти о. Иоанна Мейендорфа. / Под ред. К.К.Акентьева. СПб.: Византинороссика, 1995. С. 1–2.)

Физика в поиске внутренней субъективности

Открывая серию семинаров, отец Кирилл напомнил о том, в чем проявилась революционность теории относительности и теорий квантовой механики и физики, как именно они изменили складывающиеся на протяжении столетий представления о пространстве и времени. До этого в основе физической картины мира лежали законы, открытые Исааком Ньютоном, его концепция абсолютного времени и абсолютного пространства, созданная им в процессе богословских поисков. Ньютон, «Математические начала натуральной философии» которого более чем на два столетия предуказали путь развития классической физики, был убежден, что наука призвана привести нас к познанию Бога, «рассуждения о Котором на основании совершающихся явлений, конечно, относятся к предмету натуральной философии». (Ньютон И. Математические начала натуральной философии / Пер. с лат. и примеч. А.Н.Крылова. М.: Наука, 1989. С. 661.) Ньютон полагал, что именно через постижение структуры мироздания человек может глубже понять замысел Творца (восприятие же природы через Писание — удел простецов). «Для Ньютона было принципиально важно понять, как Бог взаимодействует с этим миром, — отметил отец Кирилл. — Он считал, что пространство, в котором находятся все вещи, и является чувствилищем Бога — sensorium Dei, посредством которого Он воспринимает все мироздание. Те атрибуты, которые Ньютон приписывает пространству, фактически являются атрибутами Бога: оно бесконечно, оно неизменно, оно самотождественно».

Современник Ньютона, немецкий ученый, математик и богослов Готфрид-Вильгельм Лейбниц считал, что ньютоновская концепция не оставляет места для внутренного измерения бытия человека как части мироздания, его субъективности. В поисках синтеза традиционного христианского взгляда на мироздание (фактически представлявшего собою средневековую интерпретацию «аристотелизма») и современной ему ньютоновской физики Лейбниц создал свою монадологию — учение о простейших единицах бытия, обладающих внутренним измерением бытийствования. Лейбниц полагал, что мир, в котором мы живем, несет на себе отпечаток некой двойственности. С одной — внешней — стороны, мир представляет собою инертную материю, законы движения которой адекватно описываются обнаруживаемыми естествоиспытателями механическими закономерностями. С другой стороны, в природе есть сокрытая от внешнего наблюдателя жизнь, некоторая внутренняя активность, вложенная в нее при сотворении Богом. Наличие этой сокровенной активности, которую Лейбниц называет силой, невозможно обнаружить при помощи объективных методов. С его точки зрения, сущность глубинной динамики бытия может постичь лишь метафизика. Объективная наука — кинематика (описывающая внешние движения тел) должна быть, по Лейбницу, дополнена динамикой (характеризующей процесс внутренней жизни не-материальных вне-пространственных единиц бытия, активность которых и порождает то, что мы — извне, отстраненно — воспринимаем как инертную материю). Подлинно сущие единицы бытия, сущность которых выражается не в протяженности, а в деятельности, Лейбниц называл монадами (от греч. monados — единица). Процесс жизнедеятельности монады состоит, по Лейбницу, в непрестанной смене внутренних состояний, которая, однако, извне не наблюдаема, ибо монады, как выражается Лейбниц, «не имеют окон», хотя каждая из них внутри себя воспринимает весь универсум. Синхронность протекания процессов внутренней жизни монад обусловлена волей Бога-Творца, установившего и поддерживающего такую «предустановленную гармонию».

Удивительно, но теория относительности обнаружила нечто близкое к тому, что говорил Лейбниц. Выяснилось, что не существует единого абсолютного времени во всем мире, но каждый элемент мироздания обладает индивидуальным «внутренним» — так называемым собственным — временем, в каком-то смысле похожим на характеристику процесса «внутренней жизни» элементов бытия. Именно это собственное время, а не пространство и время, является настоящим инвариантом теории относительности.

Специальная теория относительности показала, что пространство и время представляют собою единое четырехмерное многообразие. Как отмечал академик А.Д.Александров, ректор Ленинградского университета в 1952–1964 годы, столетие со дня рождения которого недавно отмечалось в СПбГУ, глубокая сущность теории относительности состоит том, что она устанавливает единство пространственно-временной и причинно-следственной структуры мира. Иначе говоря, пространство-время определяются общей структурой отношений воздействий одних событий на другие (позднее эти идеи академик Александров развивал в Новосибирском университете, где под его руководством работал семинар «Хроногеометрия»; его участники пытались построить разные варианты теории относительности исходя из отношений порядка), а воздействия эти опо­средованы светом, ведь все получаемые нами от мира чувственные впечатления — осязательные, обонятельные, слуховые, вкусовые и, разумеется, зрительные — имеют электромагнитную — то есть световую, — природу. Это означает, что специальная теория относительности фактически свидетельствует в пользу мнения средневековых теологов о том, что свет является той границей, которая ограничивает сферу мира телесного — именно так можно интерпретировать факт невозможности превышения скорости света.

Теория относительности показала, что прошлое не «проваливается» в никуда, но, в каком-то смысле, «сохраняется». Оказывается, что почти всегда можно указать такую систему отсчета (движущуюся с огромной скоростью и, может быть, технически сложно осуществимую, но, в принципе, возможную), из которой прошлое видится происходящим сейчас. Это означает, что, поскольку мир представляет собою четырехмерное многообразие (три пространственных измерения и одно временное), то «на самом деле» каждое тело в нем имеет еще временное измерение и как бы «тащит» за собой свою собственную историю.

Общая теория относительности показала, что пространство и время являются не просто «вместилищем» абсолютно внешних по отношению к ним событий, но сами изменяются под влиянием в них происходящего. Радикальное изменение представлений о пространстве и времени, произошедшее благодаря созданию теории относительности, привело к кардинальному пересмотру наших представлений о Вселенной. В общей теории относительности оказалась не только возможной, но и естественной постановка вопроса о динамике самого пространства-времени Вселенной. В связи с этим возникла космология как наука о происхождении и развитии крупномасштабной структуры Вселенной. Если прежде в науке существовал неявный запрет на обращение к проблеме первоначала, то космология натолкнулась на исходную сингулярность, отсылающую к идее творения. Причем, чем ближе мы подходим к исходной сингулярности, тем более значимой становится метафизическая — а в пределе и теологическая — основа космологических моделей. Правда, многие космологи пытаются избежать религиозных коннотаций, но все-таки ряд физиков признает, что Большой взрыв есть, фактически, творение из ничего. Космология впервые начала изучать не общее и закономерное, а исключительное, особое и уникальное, поскольку Вселенная является уникальным и единственным «объектом». Кроме того, впервые предметом изучения стал непрестанно меняющийся, постоянно эволюционирующий «объект». Таким образом, через космологию в физику пришла идея эволюции. Космическую эволюцию англиканский священник и биохимик Артур Пикок назвал «Книгой Бытия для третьего тысячелетия»; по его убеждению, современная теология, стремящаяся связать Бога со всем сущим, непременно должна учитывать эволюционную перспективу.

Таким образом, достижения фундаментальной науки на рубеже XIX-XX веков вновь сблизили ее не только с религией, но и с искусством, где именно внутренний мир является основным источником, поводом и объектом выражения. «Мир сразу стал динамичным, и не только за счет внешней динамики, но и за счет динамики внутренней, которая впервые начала ощущаться и переживаться в науке почти так, как на протяжении всех предыдущих веков она ощущалась и переживалась в искусстве», — отметил отец Кирилл. Искусство, в свою очередь, именно в этот период переживало глубинные, структурные изменения, став для художника не только моментом творчества и художественного выражения, но и объектом для анализа и экспериментов, методы которых очень напоминают естественнонаучные.

Эволюция звука в пространстве и времени

Как рассказала в своем докладе петербургский композитор, художественный руководитель Санкт-Петербургского центра современной академической музыки, доцент факультета искусств СПбГУ Светлана Витальевна Лаврова, в музыке, которая является искусством времени, проблема пространства и времени никогда еще не была такой актуальной, как в XX веке. Исследователи того периода определили, что музыкальное время как организация последовательных звуковых событий, соотносимых по степени плотности, как раз и является авторским отражением внутреннего мира и отличается от внешнего, объективно измеряемого мира.

Светлана Витальевна Лаврова

Принципиально новые для истории музыки поиски велись в двух основных направлениях: внутреннее преобразование посредством внедрения новых форм и элементов (ритма и времени), или же полное коренное переустройство самой звуковой организации. Одно из первых фундаментальных изысканий в области музыкального времени — «Трактат о ритме» — принадлежит французскому композитору XX века, органисту парижской церкви Святой Троицы Оливье Мессиану. В основу его теоретической работы, посвященной, в частности, таким понятиям, как вечность и время, были положены разнообразные источники — Священное Писание, труды по богословию, философии, мифологии, физики и астрономии. «С точки зрения Мессиана, вечность — это единство прошлого, настоящего и будущего, которые сводятся в одну точку. Различные времена — человеческое «внутреннее» время, структурированное время из отрезков прошедшего, настоящего и будущего, время, связанное со свойством атомов и всего живого — при наложении образуют общую картину мира в его полиритмичности. И ритм здесь становится главной областью композиции, организующей остальные параметры, подчиняющиеся всецело непосредственно его воле», — рассказала Светлана Витальевна.

В дальнейшем эти идеи, связанные с ритмом, положили начало композиторским экспериментам, в которых организация произведения выражала модификацию внутреннего авторского времени. Оно могло «поворачиваться вспять», «зеркально» отражаться от уже проигранной репризы, как у итальянского композитора Луиджи Ноно. Или «сжиматься» в предельной концентрации музыкальных событий, как в опытах австрийского композитора Антона Веберна в додекафонии — технике, использующей серии из 12 соотнесённых между собой тонов. Или, наоборот, «растягиваться» и повторяться, как в музыке минимализма. Четвертым вариантом работы со временем в музыке XX века стал временной контрапункт, когда в одной плоскости сосуществуют различные времена. Примером этого может служить творчество немецкого композитора и музыкального теоретика Карлхайнца Штокхаузена, в частности, его произведение «Группы», написанное для трех оркестров с тремя дирижерами, каждый из которых существует в своем собственном времени, но подчиняется общему дирижеру. «По словам самого композитора, фиксация на моменте для него является попыткой преодолеть конечность времени, преодолеть смерть, — отметила исследователь. — В 1950-е годы композитор создает теорию единого временнóго поля, которая объединила в композиционном процессе на общих структурных основаниях микро-время звука и микро-время ритма и привела к настоящему перевороту сознания в мире музыкального творчества. Взаимосвязь тембра и временнóго фактора можно продемонстрировать тем, что любое крупное сочинение можно представить себе в виде сжатого во времени до одного звука, имеющего особенную окраску, форму, внутреннюю жизнь. Или наоборот — представить себе любой звук из окружающего мира, плеск воды или скрип двери, как самостоятельное произведение, если растянуть его звучание в несколько раз».

Примерами первых новаций в переустройстве звуковой организации являются атональные произведения Арнольда Шенберга (1908 г.), додекафонные опыты Й.М.Хауэра (1910–1914 гг.), «Весна священная» Игоря Стравинского (1913 г.), произведения Ивана Вышнеградского и Александра Скрябина, посвященные истории Вселенной, где нашли отражение популярные идеи космизма, обретения того самого нового представления о мироздании. Иван Вышнеградский, в свою очередь, отойдя от 12-тизвучной хроматической системы, стал одним из основоположников ультрахроматизма — микроинтервальной системы темперирования. Фрагмент произведения Вышнеградского для фортепиано, который смогли прослушать участники семинара, представил попытку композитора работать с четвертью тона. Несмотря на то что композитор использовал эту идею на достаточно традиционном материале, сама по себе она стала революционной и дала основу для принципиально нового отношения к звуку. «Микрохроматика представляет собой не только новое качество звучания и звуковосприятия, она спровоцировала в конечном счете иной тип музыкального мышления — обращение к микромиру звука и достижение определенного порога восприятия», — отметила Светлана Лаврова. Можно провести параллель между этим процессом в музыке и практически одновременным с ним в физике — квантовую теорию как исследование взаимодействия мельчайших частиц. Отражают музыкальные новшества XX века и теорию относительности с ее представлением о времени и пространстве. «Целью композиторской стратегии и техники становится не просто форма звукового материала, размещающая его в пространстве общепринятого звучания, но само его конструирование. Время материализовалось в звуке, а комплекс отношений элементов стал более многозначным, многогранным, не подвластным прямолинейной повторности», — подчеркнула исследователь.

Еще одним существенным фактором изменения отношения к звуку стали опыты электронной музыки. В свое время эта новая возможность полностью трансформировала сознание композиторов, дав им свободу совмещения различных временных пластов, контактов различных звуковых миров, мира электронной и мира живой инструментальной музыки, различных шумов из окружающего мира. «Сегодня это может выглядеть, например, так, — пояснила Светлана Витальевна. — Микрофон устанавливается у какого-то инструмента, соединяет его с пультом или компьютером, где заранее задана определенная программа изменения звуков, частоты, обертонов в режиме реального времени. Затем звук возвращается к своему исходному состоянию. Возникает эффект, как будто исполнитель играет сам с собой. Время звучания совершенно непредсказуемо, поскольку определяется атакой и затуханием данного акустического события, а сочетание соотношения звуковых событий не подвержено привычной логике».

В частности, концепция инструментальной конкретной музыки нашла развитие в творчестве немецкого композитора Хельмута Лахенмана, автора известной оперы «Девочка со спичками» (1988–1996 гг.) по мотивам одноименной сказки Ганса-Христиана Андерсена. Для музыковедов интересна и его классификация не только привычных нам инструментальных звуков, но и всего существующего шумового материала вообще — по видам атаки и затухания, по количеству импульсов и т.д. Для Лахенмана каждый звук имеет свое внутреннее время, и смысл его идеи заключается в том, чтобы перехватывать эти акустические события из окружающего мира и переносить в инструментальную практику.

В целом, все музыкальные новаторские тенденции XX века объединяет попытка внедриться в сердцевину звука, найти в нем его собственное время и пространство. Общепринятые звуки теряют свое значение, композитор каждый раз стремится создать свое сочинение из нового звука и новых звучаний. А сама музыка окончательно уходит от своей старинной функции звукового фона, сопровождения каких-то событий, обретает самостоятельную форму и становится объектом не менее фундаментального, чем в естественных науках, изучения.

Искусство Древнего Египта как первая междисциплинарная картина мира

Участники семинара, комментируя доклад Светланы Лавровой, обсудили современные теории о физиологии и психологии восприятия искусства человеком, использование аллитераций и других приемов в литературе XX века, формирующих не только вербальное, смысловое, но и «музыкальное» прочтение текста. Все эти и многие другие тенденции отражают общий научный, культурный, социальный, философский поиск, которым ознаменовался XX век практически на всем своем протяжении. С одной стороны, новые теории, как в науке, так и в искусстве, характеризуются более глубоким и многосторонним взглядом на рациональность, открывая перед нами новые возможности. А с другой стороны, развитие исследовательской мысли достигло такого уровня, за которым начинается нечто непостижимое, то, что невозможно уловить и в полной степени проанализировать.

Как отметила участник семинара, профессор кафедры музейного дела и охраны памятников философского факультета СПбГУ Марина Николаевна Цветаева, одной из наиболее ярких общих тенденций в этом поиске как раз стало стремление дойти до самой глубины изучаемого предмета, разложить его на максимально возможные мельчайшие частицы. Подобный процесс отмечается и в визуальном искусстве (Врубель, Кандинский, Малевич), и в литературе (Хлебников, Набоков и другие). «Современная культура словно разрушает три основных человеческих ритма — биологический, психологический, религиозный — чтобы потом вновь соединить их, но уже в новом осмыслении, новом языке», — подчеркнула профессор.

Профессор Марина Николаевна Цветаева

Интересно, что, преобразуя и преодолевая господствующее в рамках европейской христианской культуры XVIII–XIX веков представление о мироздании, исследователи не только создавали революционные и оригинальные собственные теории, но и обращались к достижениям древних цивилизаций. Например, к образам, которые были созданы в визуальной культуре Древнего Египта и стали вновь актуальными в прочтении представителей авангардного искусства.

Как рассказала Марина Николаевна Цветаева, для культуры Древнего Египта были важны три проблемы — пространства, числа и канона. Эта культура фактически открыла для человечества географическое пространство, причем как в практическом, видимом аспекте, так и в умозрительном. «Египтяне одними из первых начинают говорить о том, что для культуры важна умозрительная перспектива — не то, что я “вижу”, а то, что я “знаю”, глубина и тайна под видимым миром. Это перспектива, связанная с объемным представлением о мире, с картографией. Ее предвестники появляются в Древней Египте как представление о том, что мир и бытие — это книга, в которой все существующие объекты — та или иная буква, выражаемая в определенных рисунках, соответствующих, в свою очередь, определенному слову, тексту и образу. Вещественное становится знаком, символом более глубоких, объемных, непознаваемых до конца вещей».

Число в Древнем Египте носило не только количественную характеристику, но и другие, часто метафизические смыслы. С другой стороны, и объекты изобразительного искусства становились предметом математического анализа — можно вспомнить известный рисунок глаза, разделенного на части и выражающее представление о целом и дроби. Число и пространство не только связаны друг с другом, но и входят в канон, который охватывал и правильный образ жизни, и течение мыслей, и эстетику с правилами изображения сакральных для египтян объектов. Например, то, что фараон изображен в неестественных положениях (лицо в профиль, плечи в фас, в три четверти разворот тела, ноги в профиль) является выражением представления о том, что у одного человека может быть множество ипостасей — брата, мужа, сына, отца. Одна из важнейших составляющих древнеегипетской культуры — «Книга мертвых», представление о загробном мире, о непостижимой тайне, о бесконечности, которые в Древнем Египте впервые пытаются обозначить и описать. Визуальная культура здесь становится и определенным фиксатором эпизодов человеческой жизни, отражает попытку воздействовать на ход времени, «оживить» в памяти прошлое.

Таким образом, древнеегипетский художник — хранитель канона был одновременно и математиком, и философом, и медиком. Что, как отметила профессор Цветаева, еще раз подтверждает ценность междисциплинарного подхода в поисках и осмыслении истины.

Буддизм — путешествие туда и обратно

Многочисленные культурные революции, которыми ознаменовалось начало XX века, нередко проявляли свое новаторство в обращении не только к древнему наследию, и к культуре и философии современного Востока. Это произошло впервые за долгие столетия — ведь вплоть до XIX века главным ориентиром для развития науки и искусства была античная греческая и римская классика. Для новых идей этого опыта оказалось недостаточно, и на передний план вышел, в частности, интерес к тибетской философии, к культуре Индии, Китая, Японии. Прогресс и переосмысление привычных ценностей оказались неразрывны — как и научное, так и философское, и художественное осмысление мира потребовали уйти от некой отстраненности творца, наблюдателя, исследователя от объекта, характерного для традиционного европейского исследователя и художника. Новое знание потребовало не наблюдения, а погружения в «поток бытия», что характерно именно для восточных религий. Такие процессы происходили во многих областях науки и искусств — например, в живописи известно замечание Поля Сезанна о том, что наблюдатель участвует в картине. Или в той же физике, когда эксперименты показали ученым, что выделить наблюдателя из изучаемого мира невозможно.

В той или иной степени восточной философией интересовались и музыканты, например, известный итальянский композитор Джачинто Шелси. Пережив в молодости личную драму и духовный кризис, музыкант путешествовал по Индии и Непалу, обратился к источникам восточной духовности. Последние 40 лет своей жизни (Дж. Шелси умер в 1992 году) композитор посвятил работе над музыкой так называемого «одного звука» — эти композиции, написанные для фортепиано, строятся на различных вариациях одной ноты. Ассоциация с восточной, тибетской музыкой, которая возникает при этом у слушателей, не случайна — сам Джачинто Шелси говорил, что в Риме, где он жил, с одной стороны, начинается путь на Восток, а с другой — заканчивается Запад.

Дискуссия. Отец Кирилл и Елена Александровна Островская

К Востоку и буддистской философии обращался в своем творчестве и американский композитор, философ, поэт Джон Кейдж, положивший в 1950-х годах основу такому понятию, как «экология слушания». На смену диссонансам, резким звукам, «неповторности», выражаемым, в частности, в музыкальной системе композитора Арнольда Шенберга, пришли чистая музыкальность, простота, ритм повторения, характерные для восточных медитативных практик. Эти идеи продолжаются в жанре, который известен как «американский минимализм», характеризуемый стремлением проникнуться этими особыми вибрациями, медитативностью. Такая культовая для музыкальной и всей современной европейской культуры в целом фигура, как Карлхайнц Штокхаузен, также использовал идеи восточных медитативных практик на специальных курсах по интерпретации своей музыки, на курсах циркулярного дыхания для музыкантов, играющих на духовых инструментах.

Процесс постепенного ухода «на Восток» был связан не только с творческими и научными, но и частными, личными поисками какой-то новой истины, новых способов обретения самоидентичности, познания внутреннего «Я». Эти путешествия — в буквальном и переносном смысле — начались как раз на рубеже XIX–XX веков и продолжаются до сих пор. Как рассказала участник семинара, профессор кафедры теории и истории социологии факультета социологии СПбГУ Елена Александровна Островская, и буддизм, и индуизм, и ислам, и другие восточные религии вплоть до конца XIX века были закрыты и практически совсем не изучены, и очень привлекали тех, кто стремился к особому мистическому поиску, чему-то неизведанному и отличающемуся от привычных представлений. Именно эти «первопроходцы» в своих интерпретациях сделали индуизм и буддизм такими привлекательными и завораживающими. Среди наиболее известных можно назвать основательницу «Теософского общества» Елену Блаватскую, супругов Рерихов, создавших «Словарь Тибета», систему «Агни-йога», книгу «Основы буддизма», Александру Д. Неэль, автора книги «Мистики и маги Тибета» и других. Во время их путешествий Тибет только-только начал приоткрываться для иностранцев. И получить полный доступ ко всем источникам, большинство из которых не только не были изучены и переведены, но порой даже не обнаружены, было невозможно. Поэтому только то, что путешественникам удалось вынести из своих опытов, стало основой представления о буддизме для многих их поклонников и последователей. При этом, как отметила Елена Островская, представления довольно специфичного, интерпретированного в рамках восприятия самих создателей учений. Например, такие понятия, как «реинкарнация», «карма» и другие, изначально не совсем верно переданные, до сих пор используются в значениях, которых не соответствуют буддистским первоисточникам.

Второй этап «паломничества на Восток» в 20–30-е годы был более массовым, и был связан с так называемыми поисками альтернативной духовности, которую начинают использовать в своей деятельности психологи и психоаналитики, например, Карл Густав Юнг. «Обращаясь к буддизму, европейский психолог ищет новые интерпретации того, что такое сознание, внутренняя идентичность, уходя от разговоров о душе в христианской терминологии, то есть по сути это запрос на новый концептуальный аппарат, на новый способ рационализации и артикуляции этих понятий», — отметила Елена Александровна. Обращение духовного взора на Восток в это время становится популярным в художественной и университетской среде, и начинает распространяться в массовом сознании. Этому способствовала и послевоенная миграция из Индии, Японии и Китая в страны Европы и Северную Америку. Такие мигранты и стали первыми духовными наставниками в восточных религиях на Западе. Интересно, что на самом деле они не передавали первозданные концепции буддизма европейским и американским неофитам, а преподносили их в собственной вольной интерпретации, и даже специально адаптировали их для своих «западных» последователей. Например, различные виды восточных гимнастик, методик работы с телом и дыханием, медитативных практик, изначально не наделены идеологической, философской составляющей — такими распространители буддизма на Западе их сделали специально, ориентируясь на духовный запрос своих новых адептов.

Проведенные после Второй мировой войны по заказу правительств разных стран социологические исследования констатировали массовый отток верующих из христианских церквей различных конфессий. По опросам, как рассказала Елена Островская, наиболее часто упоминаемой причиной стали ужасы нацизма, Холокост, после которых, как многие признавались, они утратили веру в Бога. Но общество продолжало поиски нового смысла, новой организации, нового осознания себя, в том числе с помощью обращения к восточной духовности. Период, обозначенный социологами как «new age», 60-е и 70-е годы — время появления в Европе и Америке контркультуры, психоделических практик, движения «хиппи», студенческих революций — ознаменовался появлением тех европейских и американских духовных наставников, которые основали и поныне действующие и привлекающие множество приверженцев учения, школы, секты. Например, уроженец Дании, основатель буддистских центров «Алмазного пути» Оле Нидал. «Из этих бунтов, различных молодежных движений нужно было куда-то “выплыть” — и многие выплыли именно в буддизм», — подчеркнула Елена Александровна. В этот же период обрели популярность такие литературные опыты осмысления восточной духовности, как «Бродяги Дхармы» Джека Керуака, «Сиддхартха» Германа Гессе.

Тенденции конца XX века, 90-е годы, период перестройки в России явились практически продолжением явлений 60-х. В это время обращение к восточным религиям представляло собой, во многих случаях, разновидность диссидентства — причем не только политического, но и научного, и культурного, когда многие ученые деятели после выхода на пенсию вдруг объявляли, что они уже давно обратились в буддизм. Такие новообращенные получили международное название «конвертиты» (в отличие от просто обращенных в ту или иную религию). Этот период поворота к восточным духовным практикам отмечен, в частности, деятельностью того же Оле Нидала, благодаря которому, например, к буддизму обратились музыкант Борис Гребенщиков, композитор, автор музыки к фильмам Александра Сокурова Виталий Федько. Важно, что и они, и многие другие последователи Оле Нидала впоследствии отошли от его учения, предприняв собственное путешествие в Тибет и ознакомившись с первоисточниками подлинного буддизма, в наше время гораздо более доступными и изученными.

Сегодня такого рода обращения в буддизм стали доступным средством самореализации, обретения внутренней идентичности. Этому способствует и мировая глобализация — мир стал неким единым пространством, где ничто не далеко и не близко. Восток спокойно существует на традиционно западной территории, а восточные страны принимают огромное количество туристов с Запада. «Если говорить о пространстве и времени, можно изучать как индивидуальный «срез» конкретного человека, так и новые пространства, которые выходят за государственные, территориальные, социокультурные границы, образуют так называемые «транснациональные поля», связанные множественными взаимодействиями, коммуникациями своих участников. Такие пространства сегодня создают разнообразные сообщества буддистов-конвертитов. Это те, кто прошел социализацию, поэтапное освоение ценностей буддизма не в пересказе, а «из первых рук». Их привлекает возможность работать с собственным сознанием, своим внутренним пространством, и при этом осваивать пространство внешнее, географию распространения таких сообществ по всему миру. Их участники обретают не только новую индивидуальную идентичность, но и себя во внешнем мире они понимают как часть огромной мировой сети», — отметила Елена Островская.

В наши дни социологи отмечают еще одну любопытную тенденцию — после прохождения некоего определенного пути в «поле» восточной религии, конвертиты нередко обращаются к своей традиционной религиозной культуре, христианству, православию, если речь идет о России. Этот интересный факт ученые объясняют, в частности, тем, что опыт глубокого изучения, восприятия и собственной интерпретации определенной философии, мироощущения настолько благоприятно отражается на личности, что делает ее более открытой для большинства других видов знания. На этом примере, если обобщить основные темы дискуссий на семинарах в рамках арт-проекта «Художественное осмысление достижений фундаментальной науки», можно сказать, что сегодня, принимая и осмысляя все те значимые изменения, которые произошли в XX веке, мы готовимся к тому, что принесет век XXI. И ученые СПбГУ уже участвуют в созидании нового знания, знания III тысячелетия.

Татьяна Семме