В один из дней солнечного и очень жаркого августа я сошел с поезда на тихой станции в маленьком и совсем немноголюдном местечке, — международный скорый здесь остановился, правда, всего на три минуты. В нескольких километрах от станции была старинная, давно заброшенная белорусская деревня, куда я и направлялся, чтобы провести неделю-другую в большом и светлом доме своих друзей.

Дом стоял над самым озером, и называлось оно Белым. Это было небольшое озеро, — всего лишь несколько километров в поперечнике, пустынное, с красивым лесом по берегам, с прозрачной и вкусной водой. Белых озер много в Великой и Белой Руси, и, наверное, каждое из них пробуждает в душе неясные, но очень приятные настроения, воспоминания о чем-то бесконечно далеком, бывшем совсем не с тобой, но имеющем к тебе самое прямое отношение.

Открывалась охота. Рано утром я взял ружье и вышел из дома. Вскоре оказалось, что забыл патронташ, но он оказался ненужным, — кроме романтики давно уже ничего не ищу в своих охотничьих странствиях. Я медленно шел по берегу и думал о том, что прочитал буквально за несколько дней до отъезда в эти края. А прочитал я небольшую статью (отнюдь не в академическом журнале), в которой излагалась взволновавшая меня и очень неожиданная версия о «посольстве» великоновгородцев к варягам в IX веке. Автор утверждал, что когда посланники Великого Новгорода отправились в 862 году «за море» просить заморского правителя придти к ним княжити, управлять землей, которая велика и обильна, но порядка в ней нет, то отправились они отнюдь не к скандинавам, а к русичам, за Ильмень (оно тогда действительно называлось морем) в нынешнюю Старую Руссу, где и правили успешно братья Рюрик, Синеус и Тревор. Так что «варяги», по мнению этого автора, — наши, средневековые россияне, а вовсе не чужеземцы. Мне всегда было непонятно — почему это средневековые новгородцы отправились к скандинавам, — другой язык, другая культура, другой менталитет, как сказали бы теперь. А вот эта сумасшедшая версия мгновенно легла в душу. Я не историк, и мне, к сожалению, неведомы строжайшие критерии исторической науки, которые позволяют отличать историческую правду от вымысла, от прекрасной и желанной легенды. Но как хочется думать, что эта версия совсем недалека от истины.

Тропа уходила от озера в лес. Я шел и думал — нет, не о вечной тайне бытия, что было бы вполне естественно в этой тишине, одиночестве, полной отстраненности от где-то там шумящего мира. Я думал о том, что ровно десять лет назад, в августе 91-го, началась новая история моей страны. События тогда развивались крещендо — ГКЧП, нестреляющие танки на улицах, отстранение Горбачева, воцарение Ельцина. В те стремительно мчавшиеся дни в нашей северной столице было много спокойнее, чем в Москве. Но очень многие проводили дни и ночи на Дворцовой площади, митингуя в поддержку Ельцина. Были среди них и мои самые близкие друзья. Я сдерживал этот их энтузиазм, советовал им глубоко подумать и воздержаться от поддержки Ельцина. Но они только смотрели на меня с сожалением, как смотрят на друга, оказавшегося ретроградом. Теперь, по прошествии десятилетия, многим ясно, что Ельцина ни в коем случае не следовало поддерживать, и это еще мягко сказано. Уверен, что Ельцин — безусловное зло для России. Без экстремистски настроенного Ельцина не было бы ГКЧП, не было бы всего того отвратительного, что вошло в нашу жизнь в годы его правления.

Ельцинское оголтелое «разрешено все, что не запрещено законом» предопределило, способствовало, привело, (здесь нужен очень точный по своим оттенкам глагол) к разграблению страны, развалу экономики, резкому снижению интеллектуального уровня, обнищанию большинства нормальных россиян. Даже наш прекрасный русский язык почерствел, если не сказать резче. Для меня самое страшное в том, что Ельцин поднял руку на наши глубинные нравственные устои. Позвольте напомнить — великий Иммануил Кант, на фоне которого Ельцин как личность почти не виден, говорил: две вещи наполняют душу все новым и нарастающим удивлением и благоговением, чем чаще, чем продолжительнее мы размышляем о них, — звездное небо надо мной и моральный закон во мне. Так вот, своей политикой Ельцин постоянно выкорчевывал «моральный закон во мне».

Часто слышу возражения — за эти годы в нашей жизни появилось и много хорошего, чего мы были лишены в предшествующие десятилетия новой истории. Я не понимал и не понимаю, да это и невозможно понять, — почему все хорошее новое можно считать достаточной компенсацией за развал страны, за уничтожение всего позитивного (и даже весьма позитивного), что было в нашей прежней жизни, почему нужно было платить такую дикую цену за хорошее новое, которого не так уж и много появилось в нашей жизни, — скорее это призрак. Ведь есть же в современном мире примеры корректного развития государства, структурированного хозяйствования, без барахолки и воровства космических масштабов, без разграбления и унижения страны.

Ельцинское правление — поучительная иллюстрация роли личности в истории. Стремление вне всякого сомнения сильного человека, Ельцина, к власти любой ценой — источник наших бед. Кто-то из проницательных политических обозревателей давно уже поставил точный диагноз: если бы у Ельцина была хоть малейшая возможность стать президентом СССР, он сохранил бы все в неприкосновенности; но у него такой возможности не было и в помине, и он, не раздумывая, принес страну в жертву своему чудовищному властолюбию. Да не подумает читатель, что я «размахиваю руками уже после всего»; отнюдь, — все эти годы я как мог и где мог выступал против ельцинского режима. Россияне ошиблись, сделав в свое время ставку на Ельцина.

Рисунок Александра Гущина

В тот или иной момент своей жизни нам кажется, да нет — мы уверены, что всегда адекватно оцениваем сложившееся положение вещей, уверены, что принимаем правильные решения, и по другому даже и не мыслим. Но это, по-видимому, имманентно присущая человеку психологическая заторможенность. Однажды жизнь преподала мне по этому поводу удивительно яркий урок. Когда-то я охотился в пришвинских местах Новгородской губернии. Был конец апреля, ранняя весна — тихое, прозрачное время года. В один из дней, после долгих блужданий по лесам, я нашел кабанью тропу, внимательно осмотрел ее и понял, что большой секач ходит здесь каждую ночь. В полночь я устроился на стволе большой полуповаленной сосны у самой тропы и стал ждать. Почти без движения я просидел до раннего утра. Светало, и километрах в двух от меня, на большой лесной поляне (я ее хорошо знал) давно вовсю токовали тетерева. Я понял, что кабан уже не придет. Я слез с сосны, встал на тропу, разломил ружье, вынул обе пули и вставил патроны с дробью, намереваясь идти на тетеревов. Я защелкнул ружье (в сказочной тишине наступающего утра звук оказался очень громким) и поднял глаза. Он стоял на тропе шагах в тридцати и смотрел на меня — огромный, темно-коричневый в лучах восходящего солнца. Страха не было. Была непередаваемая охотничья горечь от того, что не дождался какую-то сотню секунд после многочасового и очень нелегкого ожидания. Я снова разломил ружье, чтобы вернуть в стволы хотя бы одну пулю. Кабан стремительно развернулся на тропе и исчез… Я простоял в оцепенении какое-то время, мучительно переживая свою оплошность. Как же так — ведь всего несколько минут назад, слезая с сосны, я был уверен в правильности своего намерения, но вот прошли эти короткие минуты, и теперь я столь же неколебимо уверен, что принял неверное решение — нужно было, непременно нужно было еще немного подождать.

Я иногда думаю, — как часто принимаешь решение в полнейшей уверенности, что оно в данный момент абсолютно правильное. Но проходит лишь миг, и жизнь доказывает, что твое решение, мгновение назад казавшееся тебе единственно возможным и даже безупречным, в действительности совершенно неверное.

Десятилетие назад, да и много раньше, всем здравомыслящим людям в нашей стране было ясно, что необходимо многое, очень многое менять. И глубже других в конце 80-х это понимал Горбачев с вершины своей почти неограниченной власти. Но Горбачев призывал нацию к постепенности, к логичной последовательности действий, к взвешенности каждого решения. И не помешай мы ему, он, наверное, осуществил бы свои благие намерения. И не такими варварскими методами, к каким прибегнул потом Ельцин.

Горбачев — истинный интеллигент, и дело не только в его высокой образованности. Горбачеву, как это и предусматривает интеллигентность, требующая высокой степени приобщенности к мировой культуре, действительно свойственны сомнение, толерантность, чувство меры (Нобелевскую премию просто так не присуждают). В его характере и, главное, в его действиях — реальная терпимость к иным воззрениям, абсолютно необходимая для прогрессивной государственной деятельности. И как же можно было в то решающее время не поддержать основательного Горбачева и понадеяться на легковесного Ельцина — уму непостижимо.

Мне кажется, что большинство россиян в то время не поняли стратегического замысла Горбачева, не сумели понять, что это был единственный цивилизованный путь развития страны. Не сумели этого понять даже такие титаны как Сахаров, Ростропович. Противостоянием Горбачеву и своей неуемной поддержкой Ельцина всем своим вселенским авторитетом они сыграли тем самым весьма негативную роль в новейшей истории России.

Почему же десять лет назад мы у себя в России не смогли найти верного решения? Почему же нас ничему не научили роковые ошибки прежних времен? Может быть потому, что мы не целостная нация, в отличие от единодушных японцев, замкнутых голландцев, норвежцев, и уж тем более в отличие от изолированных англичан-островитян. Может быть, потому, что мы — россияне — все такие разные по своему происхождению, по своим намерениям, и нам неведомо социальное и духовное единение, необходимое для судьбоносных, как теперь принято говорить, решений. Но, скорее, дело не в проблемах этноса. Россия проходит предначертанный ей свыше путь. Вспомним Блока: наш путь в тоске безбрежной…

Долгое время, все 60–80-е годы, я не только не исповедовал единственную разрешенную в стране идеологию, но, как мог, старался противостоять ей и уж по крайней мере держался от нее подальше. Говорить про себя самого «диссидент» нескромно, хотя я неоднократно слышал это слово в свой адрес от друзей, коллег, знакомых; дело не в термине, суть в том, что я всегда был, говоря эвфемизмами, несторонником советского режима, и тому есть прямые и жесткие экспериментальные доказательства. Но с приходом к власти Горбачева, после серьезного (со своей колокольни и в силу своего разумения) анализа его идей, намерений, действий, я стал, как и очень многие в то время в отечестве и зарубежом, его сторонником. В этическом отношении больше всего меня поразил его отказ от власти. Горбачеву тогда было немногим более пятидесяти лет и он мог занимать трон генсека очень и очень долго. Но он разработал стратегию перестройки и демократизации нашего общества, прекрасно понимая, что это немедленно приведет к резкому ограничению его власти. К сожалению, я дилетант в гуманитарных науках и мои знания истории весьма скудны, но мне известен один-единственный в истории подобный поступок истинного гражданина своей страны. Англия, 1640-е годы — Оливером Кромвелем и его сторонниками низложен король и провозглашена республика. Короткое время спустя высшие сановники новой власти приходят к Кромвелю, приносят ему корону и предлагают занять трон. Как повествуют исторические хроники, Кромвель долго смотрел на них, а потом сказал им: вы ничего не поняли.

Я благодарен судьбе за очень многое. И за краткую беседу с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. В апреле 93-го я работал в Вирджинском университете содружества (Virginia Commonwealth University) в Ричмонде. Это очень большой университет, один из ведущих университетов США. Университет присудил Горбачеву почетную степень Doctor Honoris Causa, и в один из апрельских дней должен был состояться торжественный акт чествования лауреата. Несколькими днями раньше меня пригласил к себе вице-ректор университета и сказал, что университет удостоил меня чести быть участником этой церемонии (наверное, потому только, что в то время я был у них самым высоким по рангу россиянином — профессор, декан). Вице-ректор добавил, что они предлагают мне засвидетельствовать Горбачеву свое почтение от имени соотечественников. Церемония была очень красивой и по существу, и по форме. Вирджиния, как известно, — «президентский» штат США, и все, что там происходит, носит отпечаток этой избранности. Горбачев прочитал положенную по церемониалу лекцию, и эта лекция была очень хорошей. После окончания торжественного заседания и перед началом приема, который устраивал вирджинский губернатор в честь Горбачева, и состоялась та краткая беседа. Горбачев сказал тогда, что в то время, когда он стал генсеком, запас власти был огромен и доперестроечный режим мог незыблимо существовать еще по крайней мере 20-30 лет — время жизни целого поколения. И после этих слов Горбачева стало еще очевиднее, что он сам пошел на ограничение своей власти во имя государственных преобразований. Только единицы в этом мире способны на такой поступок…

Тропинка поднималась вверх по пологому склону, и вскоре я вышел на вершину поросшего редким лесом холма. С этой небольшой возвышенности открывался изумительный вид на заозерные дали. Далеко-далеко над лесом был виден освещенный солнцем белый собор, не весь, только его верхняя двустопная часть, чем-то похожая на творение Трезини в Александро-Невской лавре. И в который уже раз душа прониклась огромной благодарностью к православной церкви. Как много сделала она со своими иерархами за эти годы — переоценить невозможно. Когда думаю о будущем, всегда испытываю желание дожить не до каких-то технических чудес, — их совершенствование бесконечно. Хочется дожить до торжества экуменического движения — до единения христианских церквей, их многовековых традиций. В каких бы странах ни был, всегда с почтением и трепетом вхожу в христианский собор — и в православный храм, и в католический костел, и в протестанскую кирху. Провидческим смыслом единства наполнен для меня символ христианства — три птенца под отеческими крыльями пеликана.

Над озером темнело небо. Начинался дождь — предвестие приближающейся осени, а осень — прекрасное время для размышлений.

И если на этом моем очерке ненадолго задержится своим взглядом кто-нибудь из самых молодых членов нашей университетской корпорации, кто-нибудь из студентов или аспирантов, — пусть не думает он, что я писал этот очерк с некоей назидательной целью. Вовсе нет. Просто я полагаю, что каждому человеку надо много размышлять, и ему будет интересно и отчасти полезно представить себе, что думает университетский профессор, прошедший все это смутное время. По-видимому, оно прошло бесповоротно, и не просто прошло, но завершилось неожиданым и весьма нетривиальным ходом: президент великой страны России — из Санкт-Петербургского университета. Это что-то новое в нашей истории. И поэтому наша светлая надежда не умрет. Даже последней.

Д.В.Корольков
«Санкт-Петербургский университет» (№ 23-24, октябрь 5, 2001)