В апреле 2012 года исполнилось бы 80 лет со дня рождения выдающегося русского режиссера Вадима Сергеевича Голикова.

Евгения Владимировна Карпова основала Театр-студию в Университете очень давно. Именно она взрастила и воспитала многих актеров и режиссеров — Сергея Юрского, Леонида Харитонова, Михаила Данилова, Игоря Горбачёва, Ивана Краско, Вадима Голикова. Вадим Сергеевич в своей статье «Школа университетской драмы» писал: «Евгения Владимировна соединила нас на всю жизнь. Кем бы мы ни стали потом, каких бы высот на общественной лестнице успеха ни занимали, все мы согласны в одном: лучшего периода в жизни, чем университетская “драма”, ни у кого из нас не было. Нравственная чистота в атмосфере студии становилась атмосферой сценической». Под этими словами могут подписаться все студийцы.

Вадим Сергеевич ГОЛИКОВ

Вадим Сергеевич Голиков поставил около ста спектаклей в театрах Ленинграда, Казани, Владивостока, Тувы, Кызыла, Грозного, Волгограда, а в Ленинграде (впоследствии в Санкт-Петербурге) еще и в Театральной Академии (СПбГАТИ — бывшем ЛГИТМиКе) и в университетском театре. Одной из главных тем в его творчестве была тема судьбы России: он пытался осмыслить многие этапы Российской истории.

Его спектакли — это внимательное прочтение пьесы вместе со зрителем и попытка диалога. Пьеса не проигрывалась — рассказывалась. А Голиков был писателем-соавтором.

Наверное, его юношеское общение с Володиным, Галиным, Радзинским и другими сделало свое дело. Смесь высокого и низкого, трагичного и комичного — об этом было его сценическое повествование.

Любил публицистичность, форму пьесы-диспута, пьесы-диалога (вспомнить хотя бы нашумевший спектакль «Роман и Юлька» 1981 года). Поэтому нередко вводил лекторские, комментаторские элементы в постановки.

Не фальшивил и не приспосабливался. Не говорил неправду. Много всяких «не».

Он всегда хотел быть внутренне свободной личностью. В коллективе стремился к независимости. И воспитывал это в своих учениках.

В отличие от кинорежиссеров, ставивших те же пьесы, он не «разжевывал» публике их суть. Уровень философского обобщения в его спектаклях всегда был очень высок.

Студия. Его университетская студия. Дело всей жизни. Настоящая голиковская школа. И в Малом драматическом театре в Ленинграде, и в Театре Комедии, и в Ленкоме, и в Театре на Литейном, и во многих театрах других городов он проповедовал со сцены университетскую мысль. Выпускник философского факультета, он до конца жизни оставался верен духу Университета. Не случайно бывший студиец Сергей Юрский как-то заметил, что Вадим Голиков — педагог — самое малое — для аспирантов. А вообще — для профессоров драматического искусства. Он действительно пытался связать оборванную нить между философским мышлением и театром.

Когда интеллектуальный уровень актеров стационарных театров, мягко говоря, «не дотягивал» до его уровня, он это не акцентировал. Не насмехался над необразованностью. Всякая личность в его глазах была достойна уважения. Типично университетская черта.

Зажечь актеров проблемами, заставить их чувствовать и сопереживать удавалось ему лишь в Студии. Здесь он всегда опирался на плечо единомышленника.

Очень любил тех актеров, которые умели его слушать и понимали. С ними он быстро находил общий язык. Поэтому-то так ценил Университетскую драму.

Таким Вадим Голиков пришел в Университет. 1950-е годы

«Только широкий кругозор ума и сердца даст нужное сочетание для истинного художника. Но как ни странно, именно эти свойства наиболее редки среди деятелей искусства. Они утрачивают их, становясь профессионалами. Если изредка и встретишь их в среде деятелей искусства, то, как правило, по отдельности, а не в сочетании. Или образованность и ум — при эмоциональной сухости и черствости. Или живое участие в жизни, чуткость, ранимость, но, увы, «tabula rasa», целина в интеллектуальной оснащенности… факт остается фактом — сегодня разрыв между интеллектуальным и эмоциональным является характерным для деятелей искусства» (Голиков В.С. Игра людей людьми для людей. — СПб., 2006. — С. 45).

Владимир Викторович Петров, руководитель Студии в 1958–1976 годы, говорил: «Студия воспитывала чувства. То, чего сейчас не хватает в нашей жизни. Студия была заразительна своей молодостью. Студия — Семья». Да, именно «Воспитание чувств». А чувства глубже, если развита привычка к умственной деятельности.

Еще один студиец (из поздних), критик и режиссер Алексей Гусев в записках «История “независимых”: поколение 1993–1997» пишет: «…в среде студийцев возникла фраза, … ни разу никем не подвергнутая сомнению: “один год занятий в студии стоит пяти лет театрального института”. Нам казалось, что мы знали, о чем говорили, — и многим кажется так до сих пор; студийцы были завсегдатаями открытых показов в здании на Моховой, и царившая там атмосфера, в которой жесткая круглосуточная муштра странно сочеталась с богемной расхоложенностью, порождая (по окончании института), как правило, полностью убитое желание работать в театре (при том что выпускники уже ни к чему другому не были способны), — эта атмосфера контрастировала со здоровой напряженностью студийной жизни, столь важной для актерской энергетики и внутренней свободы. Попросту говоря, мы жили студией и ценили гармонию этой жизни превыше всего…»

Да и сам Голиков признавался: «Открытия часто происходят на стыке наук. Вероятно, и в этом секрет добротности университетских специалистов. Что-то таинственное и нужное свершалось в большом университетском коридоре с теми, кто по нему ходил».

«Такой жажды знаний, такого широкого круга поднимающихся тем, таких страстных споров вокруг вопросов жизни и искусства, такого жадного любопытства, как в студенческом театре Ленинградского университета (университетской “драме”) … я не встречал ни на философском факультете университета, ни в общежитии и классах театрального института» (статья «Школа университетской драмы»).

Книга его. «Игра людей людьми для людей». На самом-то деле он был писатель. Еще и писатель. Учил поэтическому видению жизни. Делал всё, чтобы сохранилась все более истончающаяся прослойка общества — интеллигенция. Не воспринимал такое понятие, как «блат». На его курсе никогда не было «блатных». Спотыкался о предательство, но снова верил в человека. Много сделал для развития русской театральной школы.

Его спектакли были настоящими. Как и вся его жизнь. Нравственные основы сегодня порой так далеки от деятелей театра. Он же никогда не молчал. Говорил то, что думает. Ставил то, про что думает.

Это не было принято тогда, это не принято и теперь. Люди продолжают играть в игру. Он в игры не играл. Слишком был честен.

Всегда удивлялся в этом отношении уродливым изгибам человеческой натуры. Умел точно, детально разобрать роль, но взращивал актер ее сам: здесь не было никаких примитивных «показов», копирования режиссерского примера. А иначе вообще зачем профессия актера, если всё можно элементарно «собезьянничать»?! Никогда не шел легкими путями и, более того, никогда не искал их.

Был мягок и доброжелателен, а режиссер должен быть, в представлении многих, «зубастым». «Зубов» у него не было. Поэтому его «ели» другие. А он продолжал свой путь, переходя из одного театра в другой, меняя один пост доброго главного режиссера на другой, ничуть не меняясь сам, не изменяя себе и даже не задаваясь вопросом: почему же он должен изменяться, разрушая себя?

Трудная судьба. Его любимый Брехт когда-то сказал, что это прямые деревья валят на стропила, а кривые остаются доживать свой век. Но можно вспомнить высказывание еще одного немца, Ганса Фаллады: «Крепкое дерево растет наперекор ветрам, а слабое они ломают». Для Голикова правда была где-то посередине.

Его путь — путь выдающегося режиссера, которого вопреки обстоятельствам не сломили ветра, но слегка надломили люди. Как известно, «хороший человек — не профессия». А зря. Он никогда не думал о себе в театре, а всегда только о самом театре. Поэтому не боялся конкуренции. И, согласно диалектике жизни, был предаваем. Но воспринимал это стоически, — что ж поделаешь?! (спектакль «Прощай, Иуда!» (1988)).

Все эти разочарования по-своему подтачивали здоровье Вадима Сергеевича. Но в нем жила неиссякаемая исследовательская жилка. Именно поэтому он кропотливо собирал письма молодых, смотревших его спектакль «Роман и Юлька». Эти письма могли бы стать отдельной книгой.

Одни говорят — «художественное восприятие реальности», другие — «гипертрофированное». У него было гипертрофированное восприятие реальности. Как у настоящего художника-гражданина и порядочного человека. Тяжело так, конечно, — нетерпимо, колюче. Отсюда инфаркты. Один, второй… Он думал, что окружил себя исключительно светлыми личностями. А это часто оказывалось не так. Просто он очень любил талантливых и интересных. Пусть не всегда хороших. Но любил. Зато среди тех, в кого он верил, были и настоящие. Настоящие друзья, настоящие ученики, настоящие люди.

Честность и совестливость с современной рыночной точки зрения — слабость. И в этом Голиков был слабым. Потому и уступал.

В его рассуждениях не было однозначности, понятности — что так нужно режиссеру — никогда.

Болел душой за Россию. Мог наблюдать какие-то события и плакать живыми слезами. При этом был абсолютно равнодушен к бытовым условиям. Настолько нематериальное было важнее.

В беседах мы всегда с ним сходились на том, что еще все-таки много хороших, порядочных людей. Как там у Островского: «Всегда были и будут честные люди, честные граждане. Всегда были и будут слабые люди». А человеку свойственно верить в лучшее.

Он любил повторять, что жизнь богаче выдумки и пишет так, как не напишет ни один драматург.

Никогда не был сверхосторожным в ведении дел. Зачем? Не боялся. Будучи рядовым режиссером, не раз обращался за помощью к главным, но даже в мелких необременительных вопросах они не затрудняли себя откликом. С их стороны, как правило, следовало молчание. И удивлялся впоследствии. Ведь сам неоднократно занимал должность главного и помогал другим, порой даже рискуя собой. «Ну вот нигде и не задержался надолго в этом качестве!», — говорили наиболее дальновидные. А он продолжал помогать и никогда не заносился. Ну не хотел он изучать все эти мелочные маневры. В конце концов, — власть, — что это — пустышка! Почему он должен жертвовать своим человеческим началом из-за какой-то там власти! К тому же в жизни и так много интересного — таланты, люди, Университетская драма…

Голиков всегда был слишком самостоятельным, автономным. И «разворачивался неизбежный, во всех театрах повторяющийся процесс борьбы окопавшихся традиционалистов с новым лидером»: «Чаще всего они такие игры выигрывали. Меня обыгрывали четыре раза — все случаи моего главрежства», — вспоминал Вадим Сергеевич.

Как мучительно он шел к выбору этой профессии и как мучительно продвигался в самой профессии!

Он прощал людям, коллегам, ученикам их слабости и недостатки. А его провинциальная неуклюжесть и нежелание льстить многих раздражали.

Был упрям. До конца во всех его спектаклях преобладала петербургско-университетская эстетика. Его Студия. Сюда он возвращался. И Студия принимала его всякий раз: «Конечно, за столь долгие годы не всем нам, бывшим студийцам, удалось удержаться на высоте юношеских идеалов. Но что удивительно: те, кто на этом уровне не удержался, но остался в профессиональном искусстве, потускнели или вообще погасли как творцы! А ведь это вовсе не правило для многих других деятелей искусства. “Гений и злодейство вещи несовместные”, а талант средних масштабов вполне с ним (злодейством), как показывает практика, совместим. Но для театрала, вышедшего из университетской “драмы”, нравственная закваска больше, чем благая черта характера. Она — составная часть профессии, как ее понимали и по-прежнему понимают в нашей студии». (В.С.Голиков. Статья «Школа университетской драмы»).

Недосягаемый уровень. Человеческий. Театральный. Нравственный. Вадим Сергеевич Голиков до конца оставался верен русскому театру. Студийцы, разброшенные жизнью в разные города и страны, помнят…

Ирина РОГАНОВА,

доктор культурологии,

выпускница Университета

Фото из семейного архива Голиковых