В этом учебном году Центр изучения культуры философского факультета начал проводить цикл семинаров «Чтение и письмо как философская проблема». Главная задача, которую ставят перед собой организаторы — сделать сам процесс чтения объектом философского внимания. Тем более, что они отводят литературе в жизни человека определяющую роль.

Организаторы семинара «Чтение и письмо как философская проблема» Александр Бродский, профессор кафедры истории русской философии и Сергей Троицкий, ассистент кафедры истории русской философии

Цикл семинаров не привязан к какой-либо исторической дате или событию, не рассчитан на конкретное время. Пока в плане 12 тем, каждую из которых участники обсуждают на протяжении по крайней мере одного семинара. «Мы исходим из того, насколько у нас получилось раскрыть тему, можем ли мы переходить к следующей», — говорит один из организаторов семинара, ассистент кафедры истории русской философии, кандидат философских наук Сергей Троицкий. Уже состоялись семинары «Литература и философия», «Книга», «Методология исследования чтения и творчества». Впереди обсуждения тем письма, языка, проблемы автора, тайн творчества и других захватывающих вещей. Встречи проходят примерно раз в месяц. «Доклады делают в основном преподаватели и аспиранты философского факультета, но мы хотим добиться и активного участия студентов, — говорит второй руководитель семинара, доктор философских наук, профессор кафедры истории русской философии Александр Бродский. — В целом наш семинар адресован не только философам, но и всем людям, имеющим гуманитарное образование и интересующимся проблемой чтения».

Обсуждение на семинарах играет не меньшую роль, чем доклады. Семинар сопровождается трансляцией в Интернете, и те, кто участвуют во встречах, не вставая из-за домашнего компьютера, могут задавать вопросы по электронной почте. «Пользуясь случаем, благодарю философский факультет и Университет за то, что семинар стал возможен, — говорит Сергей Троицкий. — Нам очень помогает научный отдел философского факультета, УСИТ (личная благодарность Даниилу Большакову), отдел технической поддержки и ТСО философского факультета, отдел связей с общественностью».

В чем проблема с чтением?

По мнению организаторов семинара, в сфере чтения сейчас происходят глобальные изменения, которые соизмеримы с переменами в экономике и политике, и они в конце концов изменят весь характер культуры. «Дело даже не в техническом прогрессе и смене носителей — рассуждениях о том, что компьютер вытесняет бумажную книгу, — поясняет Александр Бродский. — Изменился круг чтения, характер самой литературы, а значит, способ осмысления мира». В качестве примера он приводит подростковое чтение: «Оно более 100 лет было очень устойчивым. В моем поколении все читали Жюля Верна, Стивенсона, Марка Твена. Мои родители, родившиеся в двадцатых годах, читали то же самое, и бабушки-дедушки в самом начале ХХ века — тоже. А сейчас я очень редко встречаю подростков, детей, для которых эти имена бы что-то значили. И во взрослом чтении происходят схожие вещи».

Сергей Троицкий считает, что причина — в вариативности образования, которая вошла в обиход некоторое время назад. «Раньше в школе все проходили одно и то же, поэтому и круг обсуждаемых писателей, произведений, идей был общим, — говорит он. — Теперь основные фигуры, Пушкин-Толстой-Достоевский, конечно, остаются, но вот, скажем, Андрея Белого уже не каждый учитель включает в программу. В результате становится меньше общих тем для обсуждения. В троллейбусе по дороге на работу я давно не слышал, чтобы говорили о литературе, как бывало раньше. Теперь все больше о политике». «А это имеет глобальные культурные следствия, — подхватывает Александр Бродский. — Это означает утрату общего понимания мира, общей системы координат, ценностей».

А зачем читать вообще?

Это уж точно философская проблема! И тут оказывается, что Александр Бродский и Сергей Троицкий — ни много ни мало — литературоцентристы. «Мы считаем, что чтение и письмо играют в жизни определяющую роль! — за двоих заявляет Александр Бродский. — Мы с Сергеем Троицким работаем на кафедре истории русской философии, а она вся идет от литературы. Для большинства русских философов было важнее, что они прочли у Толстого, чем то, что они видели в жизни. Да это касается не только их! Несомненно, что социология появилась благодаря реализму XIX века. Из произведений Кафки, Пруста вырастает экзистенциальная философия ХХ века. Мы считаем, что литература первична по отношению к философии и даже самой жизни. Письмо дает связь с миром: ведь в нашем мире всё разорвано, нет сюжетов, нет судеб, характеров, даже жить необходимости нет». «Ну и мрачная у вас жизнь!» — невольно вырывается у меня. И я тут же получаю закономерный щелчок по носу. Александр Бродский рассказывает, как ругал студенток за то, что они того и этого не читали, а они ответили: «Мы живем, зачем нам читать?» «А на самом деле никакой жизни вне литературы нет. Все, что строится как сюжет: любовь, отношения — все почерпнуто откуда-то, делается по заимствованным стандартам. И если вы живете в мире Толстого и Достоевского, то и сюжеты у вас будут такие. А если не читаете, то образцы у вас будут из какой-нибудь рекламы: женщина сыпет в суп непонятную отраву и говорит: “Для своих любимых!” — такая у вас и будет любовь. В любом случае жизнь строится на текстовых шаблонах».

Я все еще пытаюсь сопротивляться и требую разъяснений. Почему я не могу жить самостоятельно, без литературных «подпорок»? «Приведу тогда литературный пример — помните роман Сартра “Тошнота”? — отвечает Александр Бродский. — Герой пытается писать биографию некоего авантюриста XVIII века и вести дневник, и в обеих работах терпит неудачу. Получается, что если писать правду, фиксировать события дня, выходит абсолютный абсурд. В них нет ни связи, ни цели, ни сюжета. Как в бухгалтерской книге. То есть либо мы пишем набор фактов, в которых ничего нет, либо немножко врём: связываем, обрабатываем. А ведь, как правило, люди хотят как-то осмыслить свою биографию. Как говорил другой писатель — Генри Джеймс: “Истории происходят с теми, кто умеет их рассказывать”».

…Не в том дело, что у меня не было приключений, — это мне все равно. Я хочу знать другое — МОГЛИ ЛИ они быть вообще. Вот ход моих рассуждений: для того, чтобы самое банальное происшествие превратилось в приключение, достаточно его РАССКАЗАТЬ. Это-то и морочит людей; каждый человек — всегда рассказчик историй, он живет в окружении историй, своих и чужих, и всё, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней.

Сартр. Тошнота. Перевод Ю.Яхниной

Углубляясь в историю

С тем, что человек склонен додумывать и концептуализировать собственную жизнь, трудно не согласиться. Но я продолжаю сомневаться: разве лекала всегда берутся из литературы? «Больше неоткуда, — уверенно отвечает Александр Бродский. — Конечно, это не значит, что мы все читаем (заготовленная мной ловушка не сработала — прим. автора). Большинство не читает вовсе ничего. И тем не менее, все возможные варианты поведения обусловлены известными повествовательными — литературными — ходами, которые люди получили если не из книг, то от других людей, из рекламы, которую я уже упоминал, идеологии, пропаганды. Скажем, в Средневековье большинство не читало Библию, а жили все по ее стандартам. Если углубимся в античность — в Древней Греции черпали образцы из поэм Гомера. Хотя его вообще не читали, а слушали. Понимаете? Источником всегда служит какой-то текст. В основе любой, самой примитивной культуры лежит миф. А это не что иное как рассказ, история. В этом смысле история первична по отношению к жизни: жизни не как биологического факта, а как чего-то осмысленного».

Но разве не из жизни мифы и литература берут сюжеты?! «Думаю, из жизни ничего толком взять нельзя, — парирует Александр Бродский. — Берут из нашего мышления, воображения. В этом фундаментальное свойство природы человека: он существо, которое не просто рассказывает истории, но и живет по ним. Добавлю: речь не только о личной жизни, но и о жизни исторической. Последние лет 30 об этом много пишут историки, особенно американские. Дело в том, что наше знание истории определяется не тем, что было, а принятыми стандартами описания. Иными словами, влияние на будущее оказывают не сами события, а рассказ о них. Например, есть все основания сомневаться, что апостол Андрей действительно странствовал по славянским землям и предсказал появление на Днепре великого града во Славу Божию, или что принятию христианства на Руси предшествовала беседа князя Владимира с мусульманином, иудеем и христианином, как об этом рассказывается в “Повести временных лет”. Тем более что последняя история прототипическая: у хазар и у многих других народов процесс описан очень похоже. Но дальнейшая-то российская судьба определялась этим рассказом, а не тем, что было на самом деле, да и что там было, никто не знает».

Но эта бросающаяся в глаза, пум-пум-пум-пум, потаенная логика расплывалась в бессмыслице, как в тумане, если (думал я) хотя бы попытаться ограничить ее жесткими рамками обычной формальной логики… Можно ли говорить о какой-то логической связи между воробьем и палочкой, объединенными едва заметной стрелкой на потолке в нашей комнате, — настолько неясной, что мы лишь случайно ее заметили, — настолько неясной, что нам пришлось в конце концов дополнять ее, мысленно дорисовывать? <…> И какая могла быть связь воробья и палочки с котом, если кота я сам и повесил? Пум-пум-пум, воробей, палочка, кот — три повешения? Разумеется, три, но третье-то я сам совершил, третья рифма от меня исходила.

Гомбрович. Космос. Перевод С.Макарцева

Как из хаоса сделать космос

Философы не останавливаются на том, чтобы объявить примат литературы над жизнью. Оказывается, что иначе в нашем человеческом мире просто невозможно. «Предположим, мы стараемся передать сухие факты, — начинает Александр Бродский. — Рассказывая о чем-либо, мы произносим слова, обозначающие реальные предметы и явления мира. Однако наше суждение мы связываем посредством логических союзов: “если… то», «или… или”, и так далее. Но в реальном мире нет никакого “если… то”! Это только наши речевые конвенции. А наш мир весь строится на разнообразных “если… то”, хотя это исключительно языковая реальность. Только в рассказе мы делаем мир логически связанным. Эта идея очень популярна в XX веке. Роман Гомбровича “Космос” прекрасно иллюстрирует то, о чем мы с вами говорим. Герой сталкивается с событиями, которые его настораживают. Видит загадочного повешенного на кусте воробья, непонятную прочерченную линию на потолке, уродливый рот женщины. И пытается найти между этими странностями связь. Когда же у него ничего не получается, он начинает сам вносить связки. Убивает и вешает кота в соответствии с расположением всех признаков, и какой-то смысл для него начинает проглядывать. Постепенно такими вставками, связывающими факты, он создает космос: упорядоченный мир, в котором можно жить. А если этого не делать — грубо говоря, если в какой-то момент не повесить кота — мир окажется таким хаотичным и абсурдным, что в нем и жить-то почти невозможно».

Сергей Троицкий идет еще дальше и называет человека машиной, нуждающейся в предписании: «Человек сам себе предписывает некие поступки, задает алгоритм, в соответствии с которым выстраивает свои дальнейшие действия. Или уже совершившиеся действия ставит в цепочку в своем сознании. Человеку нужно, чтобы алгоритмический порядок оставался постоянно действующим. Иначе хаос: как жить, куда идти, что делать? Человек нуждается в разумном порядке. Литературоцентризм, о котором мы говорим — это задание себе человеком такого порядка».

«Мы живем в мире, созданном литературой, — добавляет Александр Бродский. — И если мы хотим разбираться в этом мире, мы должны понять, что такое письмо, чтение, потому что они — условие того, что мир связан, что в нем есть смыслы. Без этого мир — не что иное как то, что открывается герою сартровской “Тошноты”: какая-то противная жижа, вызывающая только тошноту. Если вы отвлечетесь от литературы и будете исключительно жить, то получите жижу булькающую, про которую и сказать-то ничего нельзя».

 Елизавета БЛАГОДАТОВА