Главная » Культура

Андрей Толубеев. Грани таланта

В 2014 году Театр-студия Университета отметит свое 70-летие.

Андрею Толубееву. Однажды сделал он признанье, дороже всей других речей, что ценно лишь воспоминанье, — ему не страшен жар печей. Не повторится то терзанье, когда, средь тысячи людей, ты уходил в воспоминанье с частицей горести моей.

Андрею Толубееву. Однажды сделал он признанье, дороже всей других речей, что ценно лишь воспоминанье, — ему не страшен жар печей. Не повторится то терзанье, когда, средь тысячи людей, ты уходил в воспоминанье с частицей горести моей.

Прохожу мимо полок в книжном магазине «Молодая гвардия» в Москве. Случайно бросаю взгляд на самую нижнюю полку, и из левого угла что-то резануло меня искорками глаз, добротой взгляда, такой знакомой и родной улыбкой. Эти клоунские губы, которые я видела столько раз, это лицо, в которое с восхищением вглядывалась столько лет. Ленинград. Я не забыла. Да и как забыть эту веселость, эту проникновенную студийную атмосферу. Он был у нас королем. Самым лучшим. Его все ждали. Когда проводили «Посвящение в студийцы», ориентировались именно на тот день, когда ОН мог прийти.

Он был светлым и обаятельным, легким, почти невесомым, до самозабвения влюбленным в свою профессию (ему было абсолютно всё равно, на какой он находится сцене — студийной или БДТшной, он никогда не халтурил, а к Студии относился с чрезвычайным трепетом). В нем было спокойное хладнокровие врача (сказалась учеба в Военно-медицинской академии). И еще что-то… от лётчика. Да, он был лётчик. Его «полёты» на сцене, очерчиваемые рисунком роли, непередаваемы, его полёты мысли — в речах, тостах, даже коротких остроумных репликах, брошенных нам — несмышлёным студийным птенцам — философски легки и глубоки одновременно. Но сейчас я хочу поговорить о его «полётах» в литературе.

Как-то, много лет назад, у выхода из Библиотеки иностранной литературы в Москве я заметила груду оставленных, довольно старых, литературных журналов, которые могли просто так забрать посетители. Я открыла один из них наобум и увидела портрет Андрея Юрьевича и два небольших рассказа под ним. Меня обуяла гордость за студию — как же, это ж наш Толубеев! Я прочитала первые строки и уже не смогла оторваться. Что меня поразило — это был мой взгляд на мир. Студийная стилистика. Это есть практически у всех студийцев. То мировоззрение и тенденция мыслить, которая нас всех объединяет. Так пишет Юрский, так пишет Лосев, так видит Галин и прочие. Так вижу я. Здесь не было присущего Толубеичу, как его у нас частенько называли, озорства, но было что-то, идущее из глубины сердца.

Возвращаясь к книге, я хочу сказать, что безумно обрадовалась, увидев множество, в основном студийных, фотографий. Фотографии, запечатлевшие студийные спектакли. Это были НАШИ лица, НАШИ учителя, НАШИ любимые. И очень весело, что все эти фотографии позиционировались как «в СТД», «встреча со зрителями», «дружеское застолье», спектакли были перепутаны, и под названием «Стеклянный зверинец» (известный спектакль БДТ) была вставлена фотография студийного «Марат-Сада». То же самое — спектакль БДТ «Киноповесть с одним антрактом». Под вывеской «на сцене БДТ» также красовались все наши любимые физиономии, вижу фотографии студийной ЛГУшной «Женитьбы», театр ЛГУ. Но самое весёлое, под массовой студийной фотографией с Екатериной Дроновой, Леной Румянцевой, Сергеем Лосевым, Еленой Гурьяновой, Вадимом Сергеевичем Голиковым (руководителем Студии на тот период) во главе и многими, многими другими, в костюмах спектакля «Марат-Сад» значилось «С труппой БДТ». «Не иначе, как кто-то из наших, — подумала я, — произвел диверсию и подкинул в книгу такие знакомые нам с юности студийные фотографии!» Ура ему, этому диверсанту!

Какими меткими были его наблюдения. Помню как-то, пришедши в студию, он сказал нам: «Сейчас, выходя из дома, надевал пальто и не мог оторваться от телевизора: показ мод, самка шубу несёт, и лицо такое… полное презрения».

Странная книга. С одной стороны его, толубеевские, рассказы, с другой — дань памяти коллеге по театру, старшему другу, гениальному актёру. О нём вспоминают его близкие, артисты и режиссёры.

Итак…

Оленев привстал и дотянулся до коробки транслятора. Из него простуженный голос помрежа Нины донёс служебную информацию: «Занятых в шестой картине прошу на сцену. Перерыв закончен» (из книги «Наполнение луной»).

Сцена из спектакля Театра-студии ЛГУ «Марат-Сад». 1983 год. Де Сад — Сергей Лосев (слева), Марат — Андрей Толубеев

Сцена из спектакля Театра-студии ЛГУ «Марат-Сад». 1983 год. Де Сад — Сергей Лосев (слева), Марат — Андрей Толубеев

На сцене Андрей Толубеев.

В детстве он так хотел стать актёром, но не выговаривал половину букв алфавита и безбожно картавил. Но он сумел «включить» силу воли настолько, так интенсивно занимался с логопедом, что вышел победителем. Его речь можно считать эталоном.

Потом, по настоянию отца, великого русского актёра Юрия Толубеева, выучился на военного врача, — его профилем стала авиационная и космическая медицина.

Он начал работать врачом в авиационной части где-то под Новгородом. Но любовь к сцене переселила, и он добился разрешения Министерства обороны «удрать в артисты». Его зачислили в институт, но переживаний оказалось более чем достаточно. Ему пришлось «объявлялой выходить. Это в тридцать-то лет, бывшему офицеру!» (Толубеев А. Приближение к запретному. — М.: Зебра Е, 2012).

Да, ничего не скажешь. Тем более, что над ним висел ореол знаменитой фамилии. Он сокрушался: всё-таки «быть или не быть» надо решать до тридцати. Но не в случае с нашим Толубеевым. Он учился на курсе Игоря Горбачёва (тот руководил в то время Студией ЛГУ). Но мастер был сильно занят: Александринка, общественная работа, да ещё институт. Студенты, его же птенцы-выкормыши, которых он взял на курс, «попёрли» против него — они были недовольны тем, что редко видят Игоря Олеговича и он, по их мнению, мало ими занимается. Они накатали «телегу» в ректорат с жалобами и возмущениями. Андрей Толубеев был единственный, кто не пошёл против Учителя. Более того, он уговаривал ребят забрать заявление. Дар убеждения у него был врождённый. Ему верили всегда. И он победил. Они забрали письмо ректору. А как ещё он мог поступить?! Это было так по-толубеевски честно.

Толубеев работал и в театре, и в кино. Но больше любил театр. Понимал, что это профессия намного сложнее, чем киношная. Легко прочитывал психологические нюансы в профессии. Понимал, что ненависть губительна для творцов. Мы никогда не видели его злым, мы не видели его раздражённым. Печальным — да. Сокрушающимся. Но чаще довольным и весёлым. С лукавыми искорками в наивных, детских, озорных глазах. Оказалось, что так много его было в жизни, потому что жизни в нём было много…

Хотя иногда и у него зарождалась самая страшная, как он считал, мысль — иногда ему не хотелось работать: «Я устал. Но в этом я сам виноват. Наверное, основная причина усталости — стремление к количеству, когда берешься почти за всё, а это превращается в суету. Я слишком распыляюсь. Мне всё ещё хочется объять необъятное. И потом, я так и не научился отказывать».

На сцене он был очень органичен. Более органичного актёра я не видела в своей жизни. Обладая роскошным басом, он покорял зрителей с первых ноток.

Его творчество было всегда актуально. Так, в «Пиквикском клубе» он подарил нам всем персонаж, поведение которого сейчас вполне нормально для чиновника, и его образ легко согласуется с концепцией, представленной Толубеевым.

Он был скромен и часто даже жесток по отношению к себе (слишком высока была планка, намеченная им самим): «Я актёр среднего плана, средних возможностей, поэтому у меня нет никаких обид и никаких комплексов — ни перед режиссёрами, ни перед звёздами кино».

Он любил и уважал Товстоногова, понимал, что ему повезло, но и адекватно оценивал момент, сиюминутную ситуацию, время: «Он (Товстоногов) был величайшим режиссёром и педагогом, который и актёров старался поднять до своего уровня. Но работать так, как он работал с предыдущим поколением, он уже не мог. С ними он был сильный гениальный человек. А с нами — уставший больной гений. В этом смысле мы оказались на вылете.

Я ни о чём не жалею. Мне удалось заскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда».

В его книге о Стржельчике было очень много медицинских подробностей. Сразу чувствуешь стиль военного врача и хорошего, в лучшем смысле слова, фельдшера. Он был блестящим диагностом. Пару раз я сама обращалась к нему с сугубо медицинскими вопросами.

Да, он хотел всем заниматься: и историей, и медициной как наукой, и диссертацию писать, и картины, и книги. Был очень любопытен. Всегда и во всём желал быть первым. Этакий перфекционист. Всё доводил до конца. Занимался любым делом серьёзно, с полной отдачей.

Он ещё и в педагогику пустился. Как ответственно он подходил к набору своего курса! Помню, он уговаривал нашего студийца Данилу Батенина пойти к нему на курс. («Талантливый парень! — восклицал Толубеев, когда смотрел некоторые студийные наши «штуки»). На самом деле, Данила очень был похож на Андрея Юрьевича в юности.

Тот отнекивался, мотивируя свой отказ тем, что у него мама, нужно зарабатывать (а работал он проводником в поездах, впоследствии даже стал начальником маленькой станции под Петербургом). Наверное, в этом тоже был свой резон. Толубеев расстраивался.

Широта его взглядов и образованность поражали. Всегда торопился. Всё время спешил, бежал, бежал… В жизни никогда не притворялся. Как врач понимал, что маска — это всегда стресс. Но никогда не ограничивал себя в эмоциях (так оно тоже — здоровее).

Взрывной человек. Наверное, потому что у него было врождённое чувство справедливости. При этом был очень доверчивым. Всем людям верил. Но всё-таки существовала для него какая-то дистанция, которую нарушать не рекомендовалось.

Толубеев очень располагал к себе. На него всегда было интересно смотреть. Его всегда было интересно слушать. Темур Чхеидзе, долгое время возглавлявший БДТ и поставивший с Андреем Толубеевым в главной роли много прекрасных, тонких, ироничных и глубоких спектаклей, пишет, что Андрей был очень интересным человеком: «Люди бывают умные, талантливые, а он был интересный, и в это понятие входило всё — и ум, и интеллект, и талант. Это качество очень связано с заразительностью, а без заразительности не бывает артиста».

Толубеев считал, что люди живут сложно, и нужно им помогать. Поэтому всегда сам спешил на помощь, не ожидая, когда его попросят. Студийная закваска.

А.Островский. «Картины Московской жизни». 1973 г. А.Толубеев, В.Киселева.

А.Островский. «Картины Московской жизни». 1973 г. А.Толубеев, В.Киселева.

«Главное, он помогал человечески. Я бы даже сказал, психологически. Он помнил, что у Сергея что-то с печенью; что у Ольги мать надо положить в больницу; что у артиста такого-то катастрофа с жильем, а у такого-то родился ребенок. И если не всегда удавалось решить всю проблему, то по крайней мере Сергей, Ольга и те же артисты знали, что они не брошены и раньше или позже им помогут. Андрей им поможет. Такая надежда дорогого стоит. Так что и за это его любили», — пишет студиец, друг и коллега Толубеева по БДТ Сергей Лосев.

Ещё один студиец — Иван Иванович Краско, к которому Андрей Юрьевич всегда относился с необычайной теплотой (как, наверное, ко всякому студийцу), — вспоминает: «Была между нами какая-то редкая связь. Он всё поддерживал меня, выдвигал на посты разные. В Драме (студенческий Театр-студия в университете) вместо себя «посажённым отцом» сделал — есть такая должность почётная при посвящении в студийцы. Иван, мол, старше меня, и по закону его это место».

При переизбрании председателя Союза театральных деятелей за него проголосовали единогласно. А он взял самоотвод! «Андрей, почему?» — спросила мама, Галина Толубеева. «Пойми, для меня это такое мучение, настоящая пытка! Стольким людям нужна помощь, а я ничем не могу помочь!»

Никогда не обижался и сам не умел обижать. Учился видеть и понимать. Формировал себя как художника, человека, гражданина. Строил себя сам.

Он, безусловно, был шире актёрской профессии. На пике своей карьеры, будучи уже популярным артистом, он «поворачивает» в писательство. Ему периодически не хватает времени, чтобы сесть и спокойно поработать над книгами.

Он заболел литературой. Сочинял пьесы, сказки, писал мемуары. В студии нас учили, что главное не ЧТО, а КАК. То же вспоминает и Сергей Лосев: «Наши учителя учили нас: в искусстве главное не ЧТО, а КАК. Это «КАК» и различает нас, формирует нашу индивидуальность, подчёркивает нашу уникальность».

Читаешь Толубеева и видишь: совсем какая-то другая жизнь, не такая, как сейчас. Здесь и его мировоззрение: «… наше время, в котором мы с вами живём, история наша, и до нас, и задолго до нас, и всё время нашей Вселенной, по сравнению со временем всего мироздания, есть ничтожная частица его, миг, не более…».

Про многое написано здесь. И про то, как терпят люди безропотно и жизнь свою тяжкую, и несправедливость («Садко»), про комичную обыденность ситуации («Поклонник «Ситроена»). Мелькают сны героев: всё переплетается — прошлое и настоящее. Много о судьбе артиста («Наполнение луной», «Актриса»).

От этого такая констатирующая интонация. Без излишеств. Времени нет. Мучительная тема спивающегося человечества. Отчего? Автор оставляет вопросы открытыми, хотя, в общем, и так всё понятно. Чередой проходят покалеченные судьбы, израненные сердца. Так, наверное, было всегда. И ничего не изменилось.

Толубеев писал, как чувствовал. Здесь и юмор, и стилистическая отточенность. Легко читается.

Неиссякаемый оптимизм в его рассказах сочетается со скепсисом. Он по-толубеевски прямо развертывает перед нами трагикомедию жизни. Беспросветная непруха, будь то инвалид или артистка. И всё-таки в этой тьме проглядывает лучик надежды. Он и в юморе, пусть порой и чёрном, и в недосказанности, и в способности посмеяться над нами — такими нескладными, неуклюжими, такими трогательными и разными.

Толубеев хотел написать диссертацию по медицине (и он написал её, только не доходили руки защитить: она валялась где-то на антресолях). На самом деле эта прозаическая мозаика человеческой жизни и была его главная, настоящая диссертация. Он на научно-эмоциональном, дотошно-подробном уровне производил вивисекцию нашего российского существования, и не только театрального — всякого. Он был «всеяден». И эта его разносторонность, энциклопедическая образованность просвечивают сквозь ткань его прозаической живописи.

Он понимал, что «всякое проявление искусства — это и есть попытка уйти от нормы. Только эта попытка и делает и человека, и общество прекрасными».

Артист оказался способен разгадать диалектику жизни. Её трагикомедия, написанная им, оставила след в нашей душе.

Заканчиваю его же словами: «Как мне теперь кажется, человек проживает не одну жизнь, а несколько. Постепенно меняясь. Иногда мне намного интереснее писать книги, чем придумывать на сцене некую художественную иллюзию жизни. Может, жизнь тем и интересна, что постоянно тебя испытывает на прочность и подсовывает какие-то сюрпризы? Не знаю. Знаю только, что никогда не надо сдаваться. И надо верить, что завтрашний день будет лучше вчерашнего».

Таким был Андрей Толубеев. В жизни и в литературе.

Ирина Роганова,
доктор культурологии, выпускница ЛГУ

Фото из архива редакции

Новости СПбГУ