В 2014 году Театр-студия Университета отметит свое 70-летие.

Андрею Толубееву. Однажды сделал он признанье, дороже всей других речей, что ценно лишь воспоминанье, — ему не страшен жар печей. Не повторится то терзанье, когда, средь тысячи людей, ты уходил в воспоминанье с частицей горести моей.

Прохожу мимо полок в книжном магазине «Молодая гвардия» в Москве. Случайно бросаю взгляд на самую нижнюю полку, и из левого угла что-то резануло меня искорками глаз, добротой взгляда, такой знакомой и родной улыбкой. Эти клоунские губы, которые я видела столько раз, это лицо, в которое с восхищением вглядывалась столько лет. Ленинград. Я не забыла. Да и как забыть эту веселость, эту проникновенную студийную атмосферу. Он был у нас королем. Самым лучшим. Его все ждали. Когда проводили «Посвящение в студийцы», ориентировались именно на тот день, когда ОН мог прийти.

Он был светлым и обаятельным, легким, почти невесомым, до самозабвения влюбленным в свою профессию (ему было абсолютно всё равно, на какой он находится сцене — студийной или БДТшной, он никогда не халтурил, а к Студии относился с чрезвычайным трепетом). В нем было спокойное хладнокровие врача (сказалась учеба в Военно-медицинской академии). И еще что-то… от лётчика. Да, он был лётчик. Его «полёты» на сцене, очерчиваемые рисунком роли, непередаваемы, его полёты мысли — в речах, тостах, даже коротких остроумных репликах, брошенных нам — несмышлёным студийным птенцам — философски легки и глубоки одновременно. Но сейчас я хочу поговорить о его «полётах» в литературе.

Как-то, много лет назад, у выхода из Библиотеки иностранной литературы в Москве я заметила груду оставленных, довольно старых, литературных журналов, которые могли просто так забрать посетители. Я открыла один из них наобум и увидела портрет Андрея Юрьевича и два небольших рассказа под ним. Меня обуяла гордость за студию — как же, это ж наш Толубеев! Я прочитала первые строки и уже не смогла оторваться. Что меня поразило — это был мой взгляд на мир. Студийная стилистика. Это есть практически у всех студийцев. То мировоззрение и тенденция мыслить, которая нас всех объединяет. Так пишет Юрский, так пишет Лосев, так видит Галин и прочие. Так вижу я. Здесь не было присущего Толубеичу, как его у нас частенько называли, озорства, но было что-то, идущее из глубины сердца.

Возвращаясь к книге, я хочу сказать, что безумно обрадовалась, увидев множество, в основном студийных, фотографий. Фотографии, запечатлевшие студийные спектакли. Это были НАШИ лица, НАШИ учителя, НАШИ любимые. И очень весело, что все эти фотографии позиционировались как «в СТД», «встреча со зрителями», «дружеское застолье», спектакли были перепутаны, и под названием «Стеклянный зверинец» (известный спектакль БДТ) была вставлена фотография студийного «Марат-Сада». То же самое — спектакль БДТ «Киноповесть с одним антрактом». Под вывеской «на сцене БДТ» также красовались все наши любимые физиономии, вижу фотографии студийной ЛГУшной «Женитьбы», театр ЛГУ. Но самое весёлое, под массовой студийной фотографией с Екатериной Дроновой, Леной Румянцевой, Сергеем Лосевым, Еленой Гурьяновой, Вадимом Сергеевичем Голиковым (руководителем Студии на тот период) во главе и многими, многими другими, в костюмах спектакля «Марат-Сад» значилось «С труппой БДТ». «Не иначе, как кто-то из наших, — подумала я, — произвел диверсию и подкинул в книгу такие знакомые нам с юности студийные фотографии!» Ура ему, этому диверсанту!

Какими меткими были его наблюдения. Помню как-то, пришедши в студию, он сказал нам: «Сейчас, выходя из дома, надевал пальто и не мог оторваться от телевизора: показ мод, самка шубу несёт, и лицо такое… полное презрения».

Странная книга. С одной стороны его, толубеевские, рассказы, с другой — дань памяти коллеге по театру, старшему другу, гениальному актёру. О нём вспоминают его близкие, артисты и режиссёры.

Итак…

Оленев привстал и дотянулся до коробки транслятора. Из него простуженный голос помрежа Нины донёс служебную информацию: «Занятых в шестой картине прошу на сцену. Перерыв закончен» (из книги «Наполнение луной»).

Сцена из спектакля Театра-студии ЛГУ «Марат-Сад». 1983 год. Де Сад — Сергей Лосев (слева), Марат — Андрей Толубеев

На сцене Андрей Толубеев.

В детстве он так хотел стать актёром, но не выговаривал половину букв алфавита и безбожно картавил. Но он сумел «включить» силу воли настолько, так интенсивно занимался с логопедом, что вышел победителем. Его речь можно считать эталоном.

Потом, по настоянию отца, великого русского актёра Юрия Толубеева, выучился на военного врача, — его профилем стала авиационная и космическая медицина.

Он начал работать врачом в авиационной части где-то под Новгородом. Но любовь к сцене переселила, и он добился разрешения Министерства обороны «удрать в артисты». Его зачислили в институт, но переживаний оказалось более чем достаточно. Ему пришлось «объявлялой выходить. Это в тридцать-то лет, бывшему офицеру!» (Толубеев А. Приближение к запретному. — М.: Зебра Е, 2012).

Да, ничего не скажешь. Тем более, что над ним висел ореол знаменитой фамилии. Он сокрушался: всё-таки «быть или не быть» надо решать до тридцати. Но не в случае с нашим Толубеевым. Он учился на курсе Игоря Горбачёва (тот руководил в то время Студией ЛГУ). Но мастер был сильно занят: Александринка, общественная работа, да ещё институт. Студенты, его же птенцы-выкормыши, которых он взял на курс, «попёрли» против него — они были недовольны тем, что редко видят Игоря Олеговича и он, по их мнению, мало ими занимается. Они накатали «телегу» в ректорат с жалобами и возмущениями. Андрей Толубеев был единственный, кто не пошёл против Учителя. Более того, он уговаривал ребят забрать заявление. Дар убеждения у него был врождённый. Ему верили всегда. И он победил. Они забрали письмо ректору. А как ещё он мог поступить?! Это было так по-толубеевски честно.

Толубеев работал и в театре, и в кино. Но больше любил театр. Понимал, что это профессия намного сложнее, чем киношная. Легко прочитывал психологические нюансы в профессии. Понимал, что ненависть губительна для творцов. Мы никогда не видели его злым, мы не видели его раздражённым. Печальным — да. Сокрушающимся. Но чаще довольным и весёлым. С лукавыми искорками в наивных, детских, озорных глазах. Оказалось, что так много его было в жизни, потому что жизни в нём было много…

Хотя иногда и у него зарождалась самая страшная, как он считал, мысль — иногда ему не хотелось работать: «Я устал. Но в этом я сам виноват. Наверное, основная причина усталости — стремление к количеству, когда берешься почти за всё, а это превращается в суету. Я слишком распыляюсь. Мне всё ещё хочется объять необъятное. И потом, я так и не научился отказывать».

На сцене он был очень органичен. Более органичного актёра я не видела в своей жизни. Обладая роскошным басом, он покорял зрителей с первых ноток.

Его творчество было всегда актуально. Так, в «Пиквикском клубе» он подарил нам всем персонаж, поведение которого сейчас вполне нормально для чиновника, и его образ легко согласуется с концепцией, представленной Толубеевым.

Он был скромен и часто даже жесток по отношению к себе (слишком высока была планка, намеченная им самим): «Я актёр среднего плана, средних возможностей, поэтому у меня нет никаких обид и никаких комплексов — ни перед режиссёрами, ни перед звёздами кино».

Он любил и уважал Товстоногова, понимал, что ему повезло, но и адекватно оценивал момент, сиюминутную ситуацию, время: «Он (Товстоногов) был величайшим режиссёром и педагогом, который и актёров старался поднять до своего уровня. Но работать так, как он работал с предыдущим поколением, он уже не мог. С ними он был сильный гениальный человек. А с нами — уставший больной гений. В этом смысле мы оказались на вылете.

Я ни о чём не жалею. Мне удалось заскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда».

В его книге о Стржельчике было очень много медицинских подробностей. Сразу чувствуешь стиль военного врача и хорошего, в лучшем смысле слова, фельдшера. Он был блестящим диагностом. Пару раз я сама обращалась к нему с сугубо медицинскими вопросами.

Да, он хотел всем заниматься: и историей, и медициной как наукой, и диссертацию писать, и картины, и книги. Был очень любопытен. Всегда и во всём желал быть первым. Этакий перфекционист. Всё доводил до конца. Занимался любым делом серьёзно, с полной отдачей.

Он ещё и в педагогику пустился. Как ответственно он подходил к набору своего курса! Помню, он уговаривал нашего студийца Данилу Батенина пойти к нему на курс. («Талантливый парень! — восклицал Толубеев, когда смотрел некоторые студийные наши «штуки»). На самом деле, Данила очень был похож на Андрея Юрьевича в юности.

Тот отнекивался, мотивируя свой отказ тем, что у него мама, нужно зарабатывать (а работал он проводником в поездах, впоследствии даже стал начальником маленькой станции под Петербургом). Наверное, в этом тоже был свой резон. Толубеев расстраивался.

Широта его взглядов и образованность поражали. Всегда торопился. Всё время спешил, бежал, бежал… В жизни никогда не притворялся. Как врач понимал, что маска — это всегда стресс. Но никогда не ограничивал себя в эмоциях (так оно тоже — здоровее).

Взрывной человек. Наверное, потому что у него было врождённое чувство справедливости. При этом был очень доверчивым. Всем людям верил. Но всё-таки существовала для него какая-то дистанция, которую нарушать не рекомендовалось.

Толубеев очень располагал к себе. На него всегда было интересно смотреть. Его всегда было интересно слушать. Темур Чхеидзе, долгое время возглавлявший БДТ и поставивший с Андреем Толубеевым в главной роли много прекрасных, тонких, ироничных и глубоких спектаклей, пишет, что Андрей был очень интересным человеком: «Люди бывают умные, талантливые, а он был интересный, и в это понятие входило всё — и ум, и интеллект, и талант. Это качество очень связано с заразительностью, а без заразительности не бывает артиста».

Толубеев считал, что люди живут сложно, и нужно им помогать. Поэтому всегда сам спешил на помощь, не ожидая, когда его попросят. Студийная закваска.

А.Островский. «Картины Московской жизни». 1973 г. А.Толубеев, В.Киселева.

«Главное, он помогал человечески. Я бы даже сказал, психологически. Он помнил, что у Сергея что-то с печенью; что у Ольги мать надо положить в больницу; что у артиста такого-то катастрофа с жильем, а у такого-то родился ребенок. И если не всегда удавалось решить всю проблему, то по крайней мере Сергей, Ольга и те же артисты знали, что они не брошены и раньше или позже им помогут. Андрей им поможет. Такая надежда дорогого стоит. Так что и за это его любили», — пишет студиец, друг и коллега Толубеева по БДТ Сергей Лосев.

Ещё один студиец — Иван Иванович Краско, к которому Андрей Юрьевич всегда относился с необычайной теплотой (как, наверное, ко всякому студийцу), — вспоминает: «Была между нами какая-то редкая связь. Он всё поддерживал меня, выдвигал на посты разные. В Драме (студенческий Театр-студия в университете) вместо себя «посажённым отцом» сделал — есть такая должность почётная при посвящении в студийцы. Иван, мол, старше меня, и по закону его это место».

При переизбрании председателя Союза театральных деятелей за него проголосовали единогласно. А он взял самоотвод! «Андрей, почему?» — спросила мама, Галина Толубеева. «Пойми, для меня это такое мучение, настоящая пытка! Стольким людям нужна помощь, а я ничем не могу помочь!»

Никогда не обижался и сам не умел обижать. Учился видеть и понимать. Формировал себя как художника, человека, гражданина. Строил себя сам.

Он, безусловно, был шире актёрской профессии. На пике своей карьеры, будучи уже популярным артистом, он «поворачивает» в писательство. Ему периодически не хватает времени, чтобы сесть и спокойно поработать над книгами.

Он заболел литературой. Сочинял пьесы, сказки, писал мемуары. В студии нас учили, что главное не ЧТО, а КАК. То же вспоминает и Сергей Лосев: «Наши учителя учили нас: в искусстве главное не ЧТО, а КАК. Это «КАК» и различает нас, формирует нашу индивидуальность, подчёркивает нашу уникальность».

Читаешь Толубеева и видишь: совсем какая-то другая жизнь, не такая, как сейчас. Здесь и его мировоззрение: «… наше время, в котором мы с вами живём, история наша, и до нас, и задолго до нас, и всё время нашей Вселенной, по сравнению со временем всего мироздания, есть ничтожная частица его, миг, не более…».

Про многое написано здесь. И про то, как терпят люди безропотно и жизнь свою тяжкую, и несправедливость («Садко»), про комичную обыденность ситуации («Поклонник «Ситроена»). Мелькают сны героев: всё переплетается — прошлое и настоящее. Много о судьбе артиста («Наполнение луной», «Актриса»).

От этого такая констатирующая интонация. Без излишеств. Времени нет. Мучительная тема спивающегося человечества. Отчего? Автор оставляет вопросы открытыми, хотя, в общем, и так всё понятно. Чередой проходят покалеченные судьбы, израненные сердца. Так, наверное, было всегда. И ничего не изменилось.

Толубеев писал, как чувствовал. Здесь и юмор, и стилистическая отточенность. Легко читается.

Неиссякаемый оптимизм в его рассказах сочетается со скепсисом. Он по-толубеевски прямо развертывает перед нами трагикомедию жизни. Беспросветная непруха, будь то инвалид или артистка. И всё-таки в этой тьме проглядывает лучик надежды. Он и в юморе, пусть порой и чёрном, и в недосказанности, и в способности посмеяться над нами — такими нескладными, неуклюжими, такими трогательными и разными.

Толубеев хотел написать диссертацию по медицине (и он написал её, только не доходили руки защитить: она валялась где-то на антресолях). На самом деле эта прозаическая мозаика человеческой жизни и была его главная, настоящая диссертация. Он на научно-эмоциональном, дотошно-подробном уровне производил вивисекцию нашего российского существования, и не только театрального — всякого. Он был «всеяден». И эта его разносторонность, энциклопедическая образованность просвечивают сквозь ткань его прозаической живописи.

Он понимал, что «всякое проявление искусства — это и есть попытка уйти от нормы. Только эта попытка и делает и человека, и общество прекрасными».

Артист оказался способен разгадать диалектику жизни. Её трагикомедия, написанная им, оставила след в нашей душе.

Заканчиваю его же словами: «Как мне теперь кажется, человек проживает не одну жизнь, а несколько. Постепенно меняясь. Иногда мне намного интереснее писать книги, чем придумывать на сцене некую художественную иллюзию жизни. Может, жизнь тем и интересна, что постоянно тебя испытывает на прочность и подсовывает какие-то сюрпризы? Не знаю. Знаю только, что никогда не надо сдаваться. И надо верить, что завтрашний день будет лучше вчерашнего».

Таким был Андрей Толубеев. В жизни и в литературе.

Ирина Роганова,
доктор культурологии, выпускница ЛГУ 

Фото из архива редакции