Игорь Шнуренко, выпускник 1979 года и старейший сотрудник гимназии Нина Кировна Гуткова

Принцип неопределенности хорошо иллюстрируется работой нашей памяти. Чем четче ты представляешь событие, которое происходило в какой-то точке много лет назад, тем более зыбкой, размытой, нереальной кажется теперешняя реальность. Кажется, что вот тогда у меня была под ногами твердая почва, было четкое ощущение места, времени и образа действия, было на самом деле ощущение «сегодня». Было и ощущение «завтра» как момента, когда сбудутся мечты, выраженные в словах или записях, а порой и невыраженные, зыбкие, неопределенные, как сновидения. И вот это «завтра» уже наступило, но мечты не сбылись, они куда-то потерялись по дороге, и сегодняшнее «сегодня» — это вовсе не вчерашнее «завтра», это какой-то обман, антиутопия, написанная бездарным автором. Самое прочное основание вчерашней жизни, наука, на глазах исчезает, уступая место вездесущему маркетингу, милиция превратилась в полицию, у полицаев возник профсоюз, послания председателя этого проф-союза распространяются ангажированными волнами и квантами от Арктики до Антарктики, и эта бомбардировка этими квантами разбивает голову академику-физику. Могли ли мы себе представить, что к этому придет, могли ли рассказывать подобные фантастические истории  в палате друг другу после отбоя?

Адрес Савушкина, 61, навсегда останется в памяти нескольких тысяч людей, разбросанных сегодня по всему миру. Они занимаются самыми разными вещами, вещами, о которых никто из них никогда не думал в те времена, когда все они жили под одной крышей.

Когда-то по этому адресу располагалась целая Вселенная. Личные вещи, кровать, тумбочка, ничего не значили; чемоданы впервые приехавших размещались в специальных чемоданных комнатах да там и оставались вместе со всей прошлой жизнью.  Там, вместе со старыми рубашками и свитерами,  находились в замороженном виде воспоминания о городах детства, прежние приятели и знакомые, вещи и места, казавшиеся прежде значительными, а теперь потерявшие значительность.

На Савушкина, 61, мы начинали с чистого листа, это была наша Америка. Помню свой приезд сюда с отцом. Мы вышли на станции метро «Петроградская» и на остановке через площадь от ДК Ленсовета сели на 19-й автобус. День был солнечный, мир был большой и неоткрытый.  Америкой была не только улица Савушкина со всем, что там находилось, Америкой был город Ленинград, и мы были подлинными американцами, потому что, в отличие от дня сегодняшнего, знали, что  имеем право на счастье.

У нас была на всех одна Вселенная, Вселенная, которая загадочным образом была еще и каждого своя. Личное пространство было минимальным: «все свое ношу с собой». Зато общее пространство охватывало не только здание общежитие и здание школы, в той или иной степени оно простиралось далеко за пределы формальной интернатской границы.

Была палата, где в числе других стояла и твоя казенная железная кровать с пружинным матрацем, где по ночам рассказывались рассказы, изредка правдивые, но чаще всего фантастические, о дальних городах и совершенно сказочных странах, о героях из кино и книг и о себе, как если бы ты был героем кино и книг, о необычных происшествиях типа летающих тарелок, о девочках, с которыми, говоря по правде, ни у кого еще ничего особенного не было.

Был коридор, длинный коридор с паркетным полом, который нужно было натирать мастикой, и не было более искусных полотеров, чем обитатели здания интерната. Коридор был наша Волга, наша Миссисипи, наш Рейн и Дунай, он вел в города и страны других палат, где жили люди, совершенно непохожие на нас, с совершенно другими и часто смешными обычаями, характерами и нравами. Вдоль этого коридора мы знакомились и подгадывали встречи, ссорились и мирились,  изучали грамматику человеческих отношений.

Из большой палаты, где я жил по приезде в интернат, потом сделали биллиардную комнату. Непонятно, чья это могла быть идея — сделать биллиард привычным вечерним развлечением юных прихожан нашего храма науки? Но чуть ли не каждый свободный вечер мы приходили туда и с белогвардейским шиком из «Неуловимых мстителей» играли до самого закрытия. Порой, если нам удавалось заполучить ключ, шары стучали и по ночам. Здесь осваивалась мысль о том, что жизнь — это цепочка выигрышей и проигрышей, которые зависят не только от твоего таланта и твердости руки, но и от многих привходящих обстоятельств. На деньги мы не играли, но среди неназванных пока обстоятельств будущее деньги присутствовали.

Деньги в неявном виде присутствовали в других играх — например, в «Монополию», а затем и в покер. Руководством к покерной игре являлся фильм «Блеф» с Адриано Челентано, шедший тогда с большим успехом в Советском Союзе. История обаятельного жулика-героя, который в очаровательной итальянской манере умудряется «обуть» целую мафию, получив при этом состояние и прекрасную девушку, оказала влияние, я думаю, на все наше поколение.  Покер был игра психологическая, игра, основанная на искусстве притворства и обмана, и наша четверка друзей практиковала эту игру, запершись в комсомольской комнате. Играли мы, впрочем, не на деньги, а на спички — рейд какой-нибудь противопожарной охраны выявил бы чудовищные их количества в тумбочках удачливых игроков. Кстати, из свободных спичечных коробков я выстроил, по книге математика Эбботта, вычислительную машину.

Был переход из здания интерната в здание школы, асфальтовая дорожка, по которой мы шли каждое утро на занятия, а в последний выпускной вечер собирались группами, чтобы пойти  топить в Фонтанке свои тетради. Как жаль, что я отдал тогдашние свои  школьные записи петербургской реке! Сегодня весьма любопытно было бы полистать их, тем более что преподаватели, по большей части, относились к нам как к студентам университета и позволяли вести тетради и конспекты в вольной манере. Они были полны всяческих рисунков и отступлений.

Помню, как я шел по знакомой дорожке, где знакома была каждая трещина, в последний раз. На выходе из школы я встретил девушку из другого класса, которая давно мне нравилась, но я все время робел подойти, настолько она была красива. Я некоторое время прошел за ней, но она встретила подруг, я тоже заметил одноклассников. Момент для знакомства был упущен, но я беспечно подумал тогда, что наверняка мы еще встретимся в эту бесконечную последнюю ночь школы. Счастливого случая так и не представилось, но наверное, это хорошо, что она осталась в моей памяти, всегда юная и красивая.

Было Серафимовское кладбище, куда мы ходили гулять по ночам. Там было темно и пустынно, и можно было вести долгие беседы о всякой всячине.  Это тоже был интернат, соседняя звездная система нашей галактики.

Соседней планетой была стекляшка, магазин напротив интерната, куда мы ходили покупать булочки. Есть хотелось практически всегда, столовские порции съедались, и после закрытия столовой мы проникали туда, чтобы взять хлеба с маслом.  Все, я думаю, побывали еще в мороженице на улице Школьная. Это было удивительное место с вкуснейшим мороженым — ни на какой Сицилии сегодня не купишь такого же! Это удовольствие можно было позволить себе по выходным, иногда совместив это с походом в кино, в находившийся рядом кинотеатр «Юность». Помню гигантский хвост людей, желавших попасть на наивную японскую фантастическую поделку, «Легенда о динозавре». Нам тогда удалось проникнуть в кинотеатр, потому что билетерша  уже знала нас в лицо. Потом мы пили в мороженке молочный коктейль, а мороженое, кстати,  можно было взять с ликером — продавщица считала нас уже достаточно взрослыми для таких вещей.

Все эти пространства — кинотеатр, мороженка, стекляшка, кладбище — были частью нашей Вселенной, но в ее центре, в самом ядре нашей планеты, несомненно располагалась школа.

Не всегда туда можно было свободно зайти. Помню кампанию за введение школьной формы и наше отчаянное нежелание ее носить (так же, как стричься).  Но наличие формы проверялось на входе в школу перед первым уроком, и тем из нас, кто форму все-таки не приносил, ее по частям скидывали из окна класса. Такой переходящий пиджак мог сменить не одного владельца — а когда ты оказывался в самом классе, то наличие формы или ее отсутствие, по правде говоря, мало кого из учителей интересовали.

Школьные коридоры и кабинеты — как бы сегодня от них не отскоблили старую краску — помнят  многое. Помнят, например,  забастовку десятиклассников. Да, у нас в интернате был свой 1968 год (наверное, это было в 1977-м). Однажды мы, девятиклассники, пришли в школу, и узнали, что десятиклассники бойкотируют занятия. Уже не помню, что было причиной бунта, но требований было много, целый список. От улучшения качества питания в столовой до требования называть учеников на «вы» и чуть ли не политических. Практически, наша «парижская весна». Список ходил по рукам, и мы, «младшие», не особенно, если честно, возмущенные, готовы были поддержать бастующих из принципа солидарности. Но десятиклассники пощадили нас, опасаясь репрессий — которых, кстати, не последовало. Я думаю, руководству школы удалось как-то замять это дело, не предавая излишней огласке.  Десятиклассники протестовали, как я сегодня думаю, прежде всего для того, чтобы доказать самим себе и окружающим, что они есть.  Выхода требовало собственное достоинство, да и времена в большом мире вокруг нашей Вселенной тоже менялись.  Брежневская стабильность, казавшаяся вечной, подходила к концу, руководство страны впало в  маразм и стало мишенью все более злых анекдотов. В мире также наступали иные времена, времена Тэтчер и аятоллы Хомейни, Рейгана и афганских моджахедов, польского папы Кароля Войтылы и Дэн Сяопина. Самонадеянный «век прогресса» подходил к концу, наука теряла цели и ориентиры, религиозный и рыночный фундаментализм готовились к возвращению во власть — и мы, конечно, чувствовали это смятение умов. Неудивительно, что во время забастовки на стенах школьных коридоров кто-то развесил страницы «Мастера и Маргариты» — книги, которая тогда была доступной лишь в давней усеченной журнальной версии и в самиздате.

На забастовку, конечно, повлияла не только и не столько «парижская весна», сколько наша отечественная литературная классика, Макаренко и Лев Кассиль, которые вкусно живописали подобные инциденты в советских школах-интернатах 1920-х.

Здание интерната на улице Савушкина, 61

Мы о многом думали, многое обсуждали, для нас не было запретных тем или раз и навсегда устоявшихся мнений. Учителя были нашими друзьями в этих размышлениях, в поиске нового,  они постоянно подбрасывали новые мысли в топку наших умов — я надеюсь, что этой топке никогда не остыть. Понимаю, что слово «никогда» звучит безапелляционно, но мы привыкли к тому, что если и есть что-то абсолютное в мире относительностей — то это стремление человека к знанию,  к открытию нового. Сегодняшняя действительность, и не только в России, заставляет смотреть в будущее вольной мысли с пессимизмом. Наступила, как и предсказывали антиутопии, эра тотальной прослушки, тотального контроля над личностью и сознательного уничтожения всего свободного:  науки, искусств, мысли вообще. Помню, к нам, девятиклассникам, приходил режиссер ТЮЗа Зиновий Корогодский, который как раз хотел поставить одну из таких антиутопий. Мы обсуждали «451 по Фаренгейту» Рея Бредбери. Тогда, в конце 1970-х, эта книга об обществе, уничтожающем книги и поставленном под полный контроль олигархии,  еще была фантастикой, сегодня это часть нашей реальности. Спектакль, кстати, так и не был поставлен, Корогодского вскоре посадили.

Уроки были, пожалуй, самой захватывающей частью нашей Вселенной — Вселенной, которая, как и полагается, постоянно расширялась. Захватывающими были уроки литературы Натальи Павловны Соболевой, на них вольная русская мысль всегда представала живой и актуальной.  Голова постоянно была загружена работой, без которой не возникает открытий ни в каких областях, и на уроках химии Анны Карцовой, и на уроках физики Филипповича и Быкова, и на уроках математики Гольхового.

«Сампо» — часы самоподготовки — также пролетали незаметно. Нужно было многое успеть сделать сегодня: ведь завтрашний день обещал поход за новые горизонты.

Вселенная интерната, конечно, включала в себя Ленинград, его музеи и концертные залы, театры и кинотеатры. Улицы города задавали нам, в прошлом жителям провинциальных городов, совсем другой ритм, и  с самого начала мы учились быстро ходить. Мы устраивали что-то вроде гонок,  стараясь как можно быстрее попасть из точки А в точку Б, и при этом все-таки шли, не сбиваясь на бег.  Искусство быстрой ходьбы было связано с искусством просачиваться в те места, вокруг которых был ажиотаж. Например, мы старались не пропускать прекрасные классические фильмы в кинотеатре «Кинематограф», который был расположен в ДК имени Кирова на Васильевском острове. Абонемент на эти фильмы удавалось купить далеко не всегда, и часто единственной возможностью попасть было стрельнуть «лишний билетик». Психологическим искусством раздобыть и выпросить такой билетик мы овладели в совершенстве.

Каждую неделю, по выходным, мы ходили в Эрмитаж, часто бывали в Большом зале Филармонии. Не скажу, что всегда был без ума от классической музыки, но некоторых композиторов — Бетховена, Моцарта, Россини — любил с детства. Филармония в семидесятые годы — это время гениального Мравинского и других выдающихся музыкантов. Там я открыл для себя русскую классику. На концертах — а сидели мы, как правило, на галерке — можно было мечтать и думать о своем. Мне кажется, это хороший рецепт развития мыслительной мышцы.

Вселенная интерната выходила и за пространство Ленинграда. С нашим любимым классным руководителем Ниной Кировной  Гутковой летом мы ездили в Крым. Это, конечно, было не лежание на пляже кверху пузом — я и сейчас не понимаю этого вида досуга. Мы участвовали в археологических раскопках в Херсонесе (сейчас это часть Севастополя), а перед этим хорошо поездили по этому прекрасному полуострову.  Мы были не туристами, а своими в Феодосии, Коктебеле, Никитском ботаническом саду (над которым я видел неопознанный летающий объект), Массандре, Ялте…Ну, а уж в Херсонесе, где мы жили в палатках прямо на территории древнего города, мы сумели и поработать для науки, выкопав из-под земли немало древних черепков и даже монет.

Сегодня Вселенная интерната расширилась еще больше и охватывает, наверное, все континенты, а может быть, наверное, не только Землю. Это пространство мысли, открытий, дерзаний, сплетение сходящихся и расходящихся дорог, сообщество тех,  кто и сейчас остается верен девизу «Он с детства не любил овал, он с детства угол рисовал»…

Игорь Шнуренко,

журналист, выпускник 1979 года