<…> Мои первые десять лет прожиты в деревне. Помню старый, весь черный, полуразвалившийся дом, доставшийся матери от деда Василия Федотовича. В доме было две комнаты и крохотная кухня с русской печью между ними. Печь должна была обогревать обе комнаты, однако жить зимой можно было лишь в первой: здесь можно было забраться на печь, а оттуда — и на теплые полати. А на полу уже царил холод, и ведра с водой по ночам покрывались льдом. Жили бедно. Старший брат Николай уже в 1926 году уехал в Питер на заработки. Из своих, более чем скромных, доходов он ежемесячно присылал нам 10 рублей. Их хватало на керосин, соль, спички, сахар и на белую муку, из которой в Пасху, Успеньев день и Рождество пекли ватрушки и пироги с капустой. Помню, как обращались в те годы с сахаром. Сестра Лида утром и вечером доставала из известного ей одной хранилища кусочек пиленого сахара. Он раскалывался пополам. Половину получал я, вторую половину вновь пополам делили между собой она и средний брат Алеша. И только в те дни, когда к нам приходили гости, на стол ставилась почти полная сахарница, и тут уж можно было действовать, сообразуясь с обстановкой. Уже по этому мне нельзя не любить гостей.

<…> С хозяйством мы втроем — Лида, Алеша и я — управлялись с трудом. Мама болела и по много месяцев лечилась в больницах Петрограда. Уход за скотом лежал на плечах сестры. Алеша пахал, а я уже в десять лет — боронил. Урожая (рожь, лен, картофель) нам едва хватало до следующего сезона. Помню постоянные тревожные разговоры: «Хватит ли хлеба? — Хватит ли картошки?»

Урожай берегли. Не помню случая, чтобы в деревне у кого-нибудь сгнила картошка, капуста, свекла, морковь. Для крестьянина — это был бы позор на всю округу. Не помню и того, чтобы от бескормицы у кого-либо пал скот. Скашивался и убирался всякий клочок травы. За сеном, кроме того, отправлялись каждый год на пустоши за 10-15 верст. И сена, клевера, тимофеевки заготавливали столько, сколько было надо для сытного содержания скота. Ответственность за сушку сена на гумне лежала на мне. И помню, как в ожидании с покоса старших я многократно оглядывал небо: не подбирается ли туча, успею ли я перетаскать раскинутое на гумне сено в сарай.

Мама была глубоко религиозной женщиной. Ее вера особенно обострилась после смерти мужа, затем старика-отца, в период ее тяжелой и неизлечимой болезни. Помню, что часто ее навещал в это время священник Знаменской церкви отец Василий. Это был деликатный, умный, образованный старик, очень добрый и, по-видимому, истинно верующий. Отец Василий, зная, что у матери рак, и что дни ее сочтены, приходил к нам для того, чтобы хоть добрым словом как-то поддержать ее, укрепить ее дух. Мать всякий раз начинала разговор с ним о том, что ждет детей после смерти ее.

Отец Василий обычно при этом указывал на меня:

— Надо, Евдокия Прокофьевна, Володю в Питер отправить. Нечего ему здесь делать. Смотрите, как он любит читать, как много песен знает, стихов. Учиться ему надо. Учиться и дальше.

— Да что вы, батюшка, говорите, — решительно возражала она,— да ведь он там безбожником станет, в Питере-то, не дай Бог, в пионеры еще запишется, отец Василий!

— На то господняя воля, Евдокия Прокофьевна, — спокойно и твердо продолжал священник. — А разве здесь, в глуши, он не может от Бога отступить? Разве здесь соблазна нет? Что он здесь делать будет? Коров пасти? — И объяснял:

— На большее он пригоден, Евдокия Прокофьевна. И пользу он принесет большую, если дать ему образование. Ведь покойный Федор Васильевич всех детей хотел видеть образованными: и Лиду, и Колю, и Алексея. И будь он жив, так и было бы.

Последний довод для матери обычно был решающим, и разговор постепенно переходил на темы, менее острые.

<…>Школьное образование началось у меня своеобразно. <…>

Меня, прочитавшего к своим десяти годам и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, и знаменитые в те годы романы «В трущобах Индии» Луи Жаколио, и «Ледяной ад» Луи Буссенара — любимые книги моих старших братьев, и романы Лидии Чарской («Лизонькино счастье», «Княжна Джаваха», «Джавахское гнездо», «Газават») — любимые книги сестры, меня, «эрудита» по тем временам, записали сразу во второй класс. В нем я проучился в 1928 году один-два месяца. А затем, в связи с кончиной матери, меня отвезли в Ленинград.

Кому-то из моих добрых родных пришло в голову поместить меня сразу в третий класс — уж больно гладко я читал книжки и очень много знал стихотворений Некрасова и Кольцова наизусть. И вот, не учившись в первых двух классах, я из бедной приходской сельской школы попал сразу в третий класс прекрасной Ленинградской десятилетки, бывшей столичной гимназии.

Очень скоро стали очевидны и мне, и моей учительнице грехи допущенной поспешности. Я не умел умножать и делить, не знал азов орфографии, не знал много другого, необходимого.

Выручили мои дядюшки. Александр Григорьевич (дядя Саша), бухгалтер, преподал мне основы арифметики, а Николай Прокофьевич (дядя Коля) — все остальное. Каждое воскресенье он ездил со мной за город и учил понимать жизнь птиц, насекомых, домашних животных (у нас всегда в доме были кошка и собака), ориентироваться в архитектурном убранстве города, его истории. А дома, вечерами, в моем распоряжении оказывалась богатейшая коллекция гравюр — репродукций картин В. и К.Маковских, И.Шишкина, И.Левитана, А.Куинджи, И.Репина, К.Брюллова и др. Школьные дела стали налаживаться.

<…> Вспоминается один забавный эпизод. Кажется, это было в 1930 году. В школу пришло распоряжение: выделить группу пионеров для приветствия общегородской родительской конференции. Конференция проходила в строящемся на Васильевском острове Дворце культуры (позднее ставшем имени С.М.Кирова). Отпустили с уроков на час домой за пионерской формой — синие трусы, белая рубашка, отутюженный красный галстук. Тетя Таня завернула все это в газету и отправила меня «С богом» в путь. В школе уже ждали и усердно репетировали приветствие. Мне поручили сказать первые слова: «Мы, пионеры Центрального района, приветствуем общегородскую родительскую конференцию».

А затем все вместе должны были петь «Взвейтесь кострами синие ночи…» Репетиция прошла успешно. На трамвае прибыли во дворец вовремя, где-то за сценой переоделись в форму (дело было зимой, ехали тепло одевшись). Построились. Вышли со знаменем и встали перед ярко горящей сотнями огней рампой, впереди большого стола президиума. Зал дружно приветствовал нас, а я, напротив, почувствовал, что у меня подкашиваются колени. Собрал все свои силы, сделал шаг вперед и звонко произнес в темное страшное пространство зала: «Мы, родители Центрального района…» Зал взорвался хохотом и бурными аплодисментами. Песня не состоялась. Меня повернули налево, и мы заняли место почетного караула, теперь уже позади президиума.

В перерыве ко мне подошел улыбающийся С.М.Киров (он сидел в президиуме), легонько щелкнул по затылку и одобряюще заметил:

— Ничего, в другой раз скажешь лучше.

<…> На всю жизнь запомнилась вступительная диктовка в стенах университета. Она называлась «Гениальный сын русского народа» и посвящена была Д.И.Менделееву.

Написанная четким красивым почерком на четырех тетрадных листах, она заключала в себе три грамматических ошибки («в течении веков», «повторялось тоже» и очень спорная «фактов и явлений» без черточки над вторым «и») и четырнадцать пропущенных запятых. И лаконичная запись проверявшего: «Плохо» и его подпись. Мой и ему подобные диктанты стали предметом серьезного разговора с ректором университета профессором П.В.Золотухиным. Коротко рассказав нам о том, кого дал мировой науке университет, он также коротко заметил, что столь неграмотного пополнения история университета не знает. Поэтому он, учитывая другие успешно сданные нами предметы, даст нам три месяца на ликвидацию нашей неграмотности. Каждый месяц теперь мы будем писать аналогичные диктовки. Получившие еще три «плохо» будут из университета отчислены. <…>

Научился более или менее грамотно писать я по совету дяди Коли очень просто. Он указывал мне страницу в какой-то книжке Чехова, Тургенева, Толстого, я переписывал ее на чистый лист бумаги, а затем объяснял ему, почему тут стоит запятая, или точка с запятой, или двоеточие, или тире. А слова проверял в словаре Павленкова. Заодно узнавал их подлинное значение. И так, знак за знаком, слово за словом…

<…> Война для меня началась так.

12 июня 1941 года нам вручили дипломы об окончании университета. На квартире у Гали Кондратьевой с просторными комнатами собрались мы, счастливые и спокойные за завтрашний день: большая группа на днях должна была от Ленинградского геологического управления продолжить прошлогодние работы по крупномасштабной геологической съемке Кольского полуострова. Заявки были давно оформлены, и мы ждали получения пропусков в погранзону с Финляндией, где планировались работы.

Веселились до утра.

Через неделю тетушкам моим пришла хорошая мысль: послать меня с воспитавшим меня дядей Колей в Тихвин, куда недавно вернулись из Казахстана их сестра тетя Аня и ее муж Дмитрий Яковлевич Румянцев из пятилетней ссылки в пору массовых репрессий после убийства С.М.Кирова. Надо было проведать этих дорогих для нас людей, чем-то им помочь, узнать подробности их жизни в Казахстане, ибо письма оттуда, конечно, не освещали подлинных условий жизни.

В Тихвине мы провели два дня, а утром в воскресенье, 22 июня, вернулись в Ленинград. На Московском вокзале царило какое-то необычное оживление, всюду стояли толпы людей. Нагруженные банками с вареньем и соленьями тети Ани, мы пошли кратчайшей дорогой, по шпалам, благо дом наш выходил служебными воротами к окончанию первой платформы. Поднялись на пятый этаж. Дверь открыла жена дяди Коли Юлия Семеновна:

— Слышали? — тревожно спросила она.

— Что?

— Война… Сейчас будет выступать Молотов.

На другой день утром я помчался в университет. В знаменитом коридоре Главного здания уже толпились почти все мои однокашники — геохимики, геологи, гидрогеологи, грунтоведы, почвоведы. Кто-то предложил писать заявления о призыве в армию. Мы, прошедшие на военной кафедре университета высшую вневойсковую подготовку, считали, что наше место там.

Но через день-два из горвоенкомата пришло указание:

— Ждите. Когда будет надо, призовем.

Ждать пришлось недолго. Фронт семимильными шагами приближался к Ленинграду.

<…> Вспоминаю потрясший меня в это страшное время, казалось бы простой, а на деле великий нравственный подвиг близкого мне человека. Декабрь 1941 года. Полуразрушенный дом возле Московского вокзала. Воспитавшая меня после смерти родителей старушка хлопочет у закопченной керосинки, подсушивая свою восьмушку блокадного хлеба. И вдруг я вижу, как почти неуловимым движением она сбрасывает в мою тарелку чуть ли не половину драгоценных кусочков.

Я взрываюсь:

— Что ты делаешь, тетя Таня?! Я ведь получаю 250 граммов, а ты — 125… Ты вчера отказалась наотрез объединить наши пайки. А теперь хочешь, чтобы я съел и твои 125 граммов… Ты понимаешь, что ты делаешь?!

Старушка, опустив руки, растерянно глядит на меня, на оставшиеся крошки черного мякишного хлеба, потом снова смотрит на меня и шепчет, чтобы никто другой не услышал:

— Володенька, милый, ведь мне все равно помирать… А ты… Тебе жить надо. Вон сколько крови уже потерял, такой-то молодой…

Вот как сочетались в блокадные дни мучения голодных и их высокое душевное благородство. <…>

От редакции:

Отрывки из книги В.Ф.Барабанова «Память. Страницы жизни» хочется цитировать ещё и ещё. К сожалению, журнальный формат этого не позволяет…