Война — это трагедия для каждого отдельного человека, каждой отдельной семьи. О судьбах родных и близких доцента филологического факультета ЛГУ Александры Петровны Аверьяновой (1903–1983) рассказывает ее  старшая дочь, выпускница филфака ЛГУ Галина Николаевна Аверьянова.

17 июня  1941 года в нашей семье произошло торжественное событие. Мама, Александра Петровна Аверьянова, защитила диссертацию на соискание ученой степени кандидата филологических наук.

Кафедрой русского языка в ЛГУ заведовал в то время известный ученый, профессор Сергей Петрович Обнорский. В 1939 году он был избран действительным членом Академии наук СССР, но продолжал заведовать кафедрой до лета 1941 года. К тому времени мама, его аспирантка, успела защититься. Оппонентами на защите были крупные ученые-лингвисты — профессор Лев Владимирович Щерба и кандидат филологических наук Мария Александровна Соколова.

Защита состоялась в  Малом зале филологического факультета. Нас с сестрой Элей на это время отправили в Вырицу к папиному научному руководителю Александру Евгеньевичу Порай-Кошицу. Помню наш завтрак на даче: новая еда — гоголь-моголь, и еще помню, как мы утром, в воскресенье 22 июня, шли купаться на пляж. Песчаный берег озера, и вдруг ровно в 12 часов громко-громко заговорили всегда молчавшие громкоговорители: из репродукторов раздался голос Вячеслава Михайловича Молотова, который начал свое обращение к народу: «Братья и сестры…»

Все, кто был на улицах, остолбенели, но не надолго — над нами, высоко в небе, стремительно надвигалась черная гудящая туча. Кто-то крикнул: «Самолеты!» Как выяснилось потом, это был первый налет на Ленинград, первая бомбежка. Вечером в Вырицу приехали родители и забрали нас в город. Так началась для нас война.

Ленинградская блокада и эвакуация: А.П.Аверьянова и дети

Николай Николаевич Аверьянов

Александра Петровна Аверьянова

В самые первые дни войны, в первую же неделю, мой отец, Николай Николаевич  Аверьянов, записался в ополчение Фрунзен­ского района Ленинграда.

7 июля 1941 года он получает справку из Химико-технологического института о том, что согласно правительственному распоряжению Аверьянов Н.Н. срочно отбывает по мобилизации к новому месту работы, совместно с семьей, и на основании Постановления Ленсовета, за ним бронируется жилплощадь (жилье на 3-й Красноармейской улице).

Это означало, что папа призывался в армию. А его семья, то есть моя мама, Александра Петровна Аверьянова, сестра Эля и я, уезжала в эвакуацию.

Наш выезд из Ленинграда был сложным и драматичным из-за того, что в первые дни войны никто не мог себе представить, что значит война и каковы и как скоро скажутся на нас последствия ее начала.

Помню и состояние полной растерянности, и состояние безотчетного благодушия — мол, к концу августа все закончится, ведь «броня крепка и танки наши быстры…»

Уезжая, мы не собирались брать с собой теплые вещи, только взяли самое малое, необходимое на лето…

А.П.Аверьянова и ее дочери Галина и Эльвира. Елабуга. Сентябрь 1942 года

Но были и другие сложности. В силу полного непонимания того, что же все-таки произошло, поддавшись идее «коллективного разума», родители решили, что будет неплохо, чтобы Эля на лето уехала со своей подружкой Галей Шуб, мама которой работала учительницей в школе, в Ярославскую область: отдохнет и вернется к началу учебного года. И Эля уехала… Но перед отъездом она очень горько плакала, не хотела уезжать, как будто ей уже было ясно, что неправильно делают родители, как будто предчувствовала трагические последствия этого шага. Так и случилось…

Постепенно просыпалось осознание всего происходящего: налеты, артобстрелы, молниеносное продвижение огромных масс немецкой армии группы Север к Ленинграду; попытка прорыва линии фронта в районе Красного Села и выход их войск на берег Финского залива около Стрельны, откуда немцам можно было видеть Ленинград как на ладони. Только 25 сентября 1941 фашисты вынуждены были ослабить натиск на город и перейти к обороне…

Но еще в начале 1941 года немцами решалась задача сравнять Ленинград с землей. Когда в начале июля Эля уже уехала, а родители, несколько прозрев, потеряли голову, не зная что делать, чтобы воссоединиться с Элей, решение принес домой папа — детей сотрудников Химико-технологического института решили собрать и вывезти из Ленинграда, и куда? — в Ярославскую область, то есть туда, куда уехала, куда увезли Элю. Каким образом всё дальнейшее складывалось, я не знала, но, как я уже упоминала, 6 июня 1941 года мама  была назначена директором интерната эвакуируемых из Ленинграда детей сотрудников института. И вскоре все отъезжающие дети собрались, как помнится, около школы на улице Восстания, потом с какого-то вокзала нас всех погрузили в вагоны поезда, и мы отправились на северо-восток от Москвы в верховье Волги — в Ярославль.

Подробности переезда и размещения там  не помню.

Подопечные А.П.Аверьяновой, эвакуированные из Ленинграда. Село Сентяк. Сентябрь 1943 года

Оказались мы в Большом Селе — так назывался этот поселок, где была средняя школа, то есть можно было бы продолжать учиться, а пока нас в ней разместили на лето… Мама же сразу разыскала следы Эли. Поехать за ней ей удалось недели через две-три после нашего приезда. Но в лагере, где находилась в это время Эля, был карантин, и мама могла вывезти дочку из лагеря тайком, правда с разрешения, тоже тайного, начальства лагеря… А лето это в Ярославской области было прекрасное: теплое, солнечное, было огромное количество земляники на полянах, куда мы и бегали постоянно, ходили в лес, собирали букеты цветов. Все было спокойно — в общем, летняя дача… Но уже к середине августа стало ясно — вернуться к сентябрю в Ленинград будет невозможно, как это представлялось вероятным в первые дни войны и даже при отъезде из города, из дома: Ленинград уже был зажат в кольцо блокады, там уже начинался голод, так как продовольственные Бадаевские склады уже были разгромлены, начались систематические артобстрелы.

Но все же в сентябре мы в Ярославле начали учиться в школе.  Настроение было подавленное, так как мы знали, что по плану Вермахта Германии немецкие сухопутные войска в ноябре — декабре 1941 года должны взять Москву, а в Ленинграде устроить парад молниеносной победы в дни наших национальных праздников 8-9 ноября…

Вскоре обстановка оказалась такова, что Ярославль мог быть взят фашистами. Нас быстро распорядились отправить в глубокий тыл, в Пермь.

Эльвира Аверьянова. Елабуга. 1942 год

Плыли мы сначала по Волге на юг, но затем свернули на восток и поплыли по Каме. Наше путешествие по великой русской реке и ее притоку было долгим и очень трудным. Жили мы, видимо, где-то в трюме или около него, потому что помнится, что всегда было темно, к тому же наступала темная осень, и огни на плавучем корабле зажигать было опасно: нас несколько раз бомбили. Однажды от бомбежки капитан укрыл теплоход где-то под высоким берегом реки, и опять бомбы пролетели мимо. Удача! Нас — детей — было много, спали вповалку, мыться было негде, и мы… все завшивели. (Только потом, живя в деревне, моясь в деревенской бане, и то не сразу, мы избавились от вшей.) Что ели на пароходе, не помню.

Наше долгое плавание закончилось неожиданно — Кама замерзла, встала… И наступила длительная, очень суровая зима 1941/42 годов. До Перми было далеко, и поэтому по чьему-то распоряжению нас решили высадить в Татарии. Мы оказались в 20 километрах от города Елабуга. Сначала нас разместили в небольшой деревеньке Мурзахе. Самую жестокую стужу 1941-1942 годов мы пережили в этой деревеньке. Как мне вспоминается, было явно очень трудно, так как кроме ужасных холодов, есть нам было нечего: спасала местная картошка. Весной наш интернат детей из Ленинграда смогли перевезти в село, которое стояло на самом берегу Камы. Здесь было очень красиво, много домов по высокой части берега, много простора… А в низине, у самого берега реки, была пойма, и весной, когда Кама просыпалась, пойма заливалась талой водой от таящего снега, от весеннего разлива реки. Потом вода постепенно спадала, и прибрежные луга зарастали травой. Эта пойменная весенняя трава имела толстые стебли, и местные жители называли эту траву «дикий лук». Так вот мы, эвакуированные дети (кажется, не только мы, но и местные), ходили после такой страшной, голодной и для нас и для них зимы по этим освободившимся от воды и проросшим полям и собирали в охапки этот дикий лук. Нам стали варить из него очень вкусные, как казалось тогда, щи. И только значительно позже, наверное, на третий год войны стали в страну поступать из США посылки с продуктами по ленд-лизу… Какая-то часть этих продуктов доходила и до детских интернатов, которые были раскиданы по всей

Галина Аверьянова в год окончания средней школы. Июнь 1944 года

европейской восточной части страны, представляющей собой тыл, а фронт, как правило, растягивался где-то далеко на западной границе страны. Тогда мы даже попробовали американский шоколад. Слава антигитлеровской коалиции! Союзникам! …

Село это называлось Сентяк, в нем была школа, Покровская, потому было такое ее имя, что Сентяк находился в ведении Покровского сельсовета Елабужского района Татарской АССР. Покровская школа состояла из двух уровней: начального и неполного среднего обучения.

Жили эвакуированные дети в помещении школы, а занятия проходили в других домах. Заниматься систематически мы начали с осени 1942 года — один год у всех был пропущен. Учебный процесс для школьников начальной и неполной средней школы был организован достаточно профессионально. Учителей, кажется, было столько, сколько надо. А вот для нескольких великовозрастных, 14-15-ти летних, которые должны были учиться с 8-го по 10-й классы, их вообще не было, так как в Сентяке никогда не было средней школы. Нам организовали как бы заочное обучение, мы занимались сами по учебникам, а экзамены сдавали экстерном — группе учителей, не владеющих по-моему, материалами средней школы. Получили мы все же аттестаты зрелости, кажется, все с отличием — мы ведь приехали из Ленинградских школ, и умели учиться, и неплохо умели, гораздо лучше местных, знали школьные предметы из семилетки. В средней школе, как мне кажется, нас было шестеро: трое из интернатских — Надя Гривцова (в будущем профессор Герценовского университета), Наташа Викулова (дочь нашей преподавательницы немецкого языка до войны); третьей была я — Галина Аверьянова; другие три были из местных — их я совсем не помню, только фамилии где-то были записаны — Дворова, Борисова, Чернобровкина. Кстати, половила села Сентяк  были Чернобровкины.

Последствия такого среднего образования сказались позже.

Разрешение на въезд в Ленинград

Село Сентяк — это колхоз садоводческого профиля. Здесь были огромные фруктово-ягодные сады — яблок и разного рода ягод. Колхоз до войны процветал — они даже построили плодоперерабатывающий завод.

В первую зиму войны почти все мужчины ушли из колхоза на войну, работать на заводе было практически некому, и нас — такую юную, деятельную силу привлекали изредка на работу. Мы катали (то есть перебирали) ягоды, отделяли хорошие от плохих, испорченных, а оставшиеся в селе женщины варили из отобранных ягод компоты и варенье, как это делали до войны.

Но эта первая зима была настолько жесткой, что все яблони, вишни и большинство ягодных кустов вымерзли… Большую часть яблонь вырубили, на дрова. И это оказалось ужасно, так как те немногие деревья, которые остались стоять, через год-два отжили: но колхоз был уже разорен, и ему пришлось заняться хлебопашеством без хлебопашцев — надо было выполнять плановые поставки зерна для фронта… Я какое-то время работала в сельсовете — учетчицей; привела все бумажные дела колхоза в порядок, очень меня хвалил за это председатель колхоза — очень большой, немолодой, заросший, но еще красивый мужик.

Мама  как директор интерната № 28, в котором находилось много детей разного возраста, была всем и завхозом и воспитателем и организатором. А главным ее помощником, советчиком был председатель совхоза. Он был безусловно и умным, и практически умным («прагматичным») человеком и понимал, что ответственность за детей лежит и на нем, как на принимающей стороне. Он, похоже, маме очень симпатизировал и … помогал чем мог.

Помню еще о своей работе: во-первых, с замом председателя, летом, или весной скорее, мы ходили по полям и двухметровыми «шагами» (такое приспособление), измеряли поля колхоза (они, конечно, без меня потом решали, где что сеять); во-вторых, по должности мне следовало присутствовать на заседаниях Сельсовета, писать протоколы, но … никогда я не оставалась на этих заседаниях более 10-15 минут: члены правления в это время очень вяло обсуждали свои дела … и вдруг раздавался голос председателя: «Галина, уходи, у нас уже нет мочи сдерживаться». Я, конечно, вмиг собиралась и с радостью убегала, а они оживлялись и начинали разговор на более привычном им языке — не для моих ушей… В-третьих, меня привлекали к общественной работе — во время войны были очень нужны деньги — понятно, но где их взять? — и были распространены всякие подписки «на заем». А как подписать хоть какую-то часть людей, уговорить их сделать свой взнос? Ходили по домам подписчики: я была одной из них. Агитация моя шла не очень успешно, но, кажется, несколько человек мне удалось склонить к этому шагу. Конечно, так я работала в колхозе не все три года, очевидно, месяца три-четыре, но очень гордилась, когда за работу я получила полмешка муки…

Мы с мамой жили отдельно — мама арендовала, сняла полдома у Пегасьевны — так ее все звали, женщины деловой, хозяйственной. Дом у нее был справный, с огромной русской печью посередине дома, теплый и уютный. Кормились мы — Эля и я потом уже, после, наверное, первой зимы, дома: у Пегасьевны были огородные продукты, помню очень вкусную запеченную в печи «в мундирах» картошку, а молоко и другие молочные продукты приносила нам Анна Игнатьевна Чернобровкина со своего двора. Так как наш быт был достаточно обустроен, конечно, нам было значительно легче жить, чем другим интернатским… Пегасьевна иногда по воскресеньям угощала нас вкуснейшими шаньгами — это ржаные лепешки с картошкой, по форме как ватрушка; шаньги всегда были теплыми, румяными, в общем пальчики оближешь.

Маму мы видели мало — она была очень занята — вся ответственность за детей лежала на ее плечах. Видно, она держала тесную связь с руководством Химико-технологического института, эвакуированного в Казань, и, конечно, с большинством родителей. К одной из девочек Гале Вихровой (в будущем известный профессор химии в Москве) приехала мама, она тоже сняла жилье в селе, Галя поселилась со своей мамой — этот дом стал нашим вторым домом. Мы часто там пропадали, и только помню, что какую-то часть времени там мы проводили за игрой в карты, и играли мы с азартом в «очко»!

Иногда мама отлучалась в районный центр Елабугу в РОНО по делам: учебе, воспитательной работе среди детей, питанию и может быть, еще почему-либо.

Моя мама, Александра Пет­ров­на Аверьянова, выполнила свой долг перед институтом, детьми и их родителями очень достойно. Но каково было ей самой? Ведь эту почти непосильную ношу она взвалила на себя в общем неожиданно и по воле его величества случая: надо было вызволить Элю и воссоединить семью. А все могло быть иначе: Ленгосуниверситет, где она работала, перед самой войной защитив диссертацию, тоже уезжал в эвакуацию, но в Саратов, и мы могли бы с ним поехать. Как жили в Саратове универсанты из Ленинграда, их этот быт точно, достоверно, описал Сергей Борисович Лавров — сын профессора кафедры русского языка филологического факультета ЛГУ Марии Александровны Соколовой — коллеги мамы по кафедре. Им, эвакуированным в Саратов, тоже было совсем нелегко, но они, несмотря на очень сложные бытовые условия, недостаточное питание и т.п., эти эвакуированные из Ленинграда жили в своей среде, продолжали педагогическую и научную деятельность, их дети учились в нормальных школах. А мы — «Сентяковские» — познавали жизнь от нас очень далекую, практически школьное наше обучение было сплошной профанацией — считалось, что мы учимся, а на деле мы пропустили по три класса. Однако жизненный опыт мы получили сполна.

Еще несколько эпизодов из нашей жизни в эвакуации.

Эля помнит, как они с местными девочками разгуливали по улице, взявшись за руки, и пели частушки. Тогда много слагали их, и легко, про войну: и грустных и веселых. Эля многие из них записывала, у нее сохранялась долго тетрадочка с этими записями.

Эля и я помним, как в Сентяк приезжала «бродячая» группа артистов. Они были молодые и певучие… Много пели, а мы аплодировали. Ведь не часто, а вернее всего один раз, бывали у нас артисты.

Но вот наступил январь 1944 года, и мы узнали, что снята блокада Ленинграда. Сначала трудно было поверить в это… Но вскоре появилась надежда на возвращение домой. И мама тоже оживилась, стала связываться с Казанью, с руководством института, чтобы узнать, как ей в этой ситуации действовать. Некоторое время никто ничего не мог сказать, а нам надо было кончать не только учебный год — некоторым, как мне, нужно было кончать школу. Это серьезно. И жизнь продолжала идти своим чередом…

Одеты были все эти три года войны неизвестно во что: ведь мы, как я писала выше, не взяли с собой никаких теплых вещей. И вот приходит извещение, что мама может получить посылку из Ленинграда и находится она на железнодорожной станции Кизляр в семидесяти километрах от Елабуги. Очевидно, это случилось весной 1942 года, потому что мы с мамой  ходили на эту станцию (а от Сентяка до Елабуги еще 20 км) — 90 километров пешком. Вот как я это помню. Иногда нас подбирала какая-нибудь телега, лошадь, как правило, тянувшая телегу, еле передвигалась, но все равно удача — ты едешь и смотришь по сторонам. Наш поход продолжался дня 4 или 5. Нам приходилось ночевать в деревнях по дорогам. Без содрогания не могу даже сейчас вспоминать эти ночи — грязь несусветная, спали, вернее ложились, на голые лавки и … на нас набрасывались тучи клопов, так что спать по-настоящему не приходилось. И еще — удивлению не было конца: и по дорогам, и в деревнях было много молодых, спортивных, красивых молодых ребят, кто они? Когда нам удалось с ними перекинуться словами, оказалось, что все они были из Прибалтики, их оттуда выслали в Сибирь, и вот они бродили по России… Были и еврейские семьи, очень трогательный был совсем седой скрюченный старичок в окружении трех маленьких девочек. Они сидели у дороги… Почему?.. И вместе с тем, наш поход закончился благополучно: посылку, или посылки, мы получили и тем же путем вернулись обратно в Сентяк. Что было в посылках, толком не помню — какая-то теплая одежда. Она очень пригодилась, так как купить что-либо где-либо было невозможно — ничего нигде не продавали. К концу нашего пребывания в Сентяке мы иногда хаживали в лаптях и стеганых ватниках-телогрейках. Кстати в них мы и вернулись в Ленинград, и в них же ходили первые недели жизни в Ленинграде.

Анастасия Анисимовна Аверьянова-Родионова и ее муж Михаил Григорьевич всю блокаду прожили в Ленинграде.

25 июня 1944 года у нас уже было присланное папой Разрешение Ленинградского городского совета депутатов трудящихся на выезд в Ленинград. Ехали мы на поезде до Ленинграда очень долго, наш эшелон с институтским имуществом был наполовину товарным, и его очень подолгу держали на каждой станции.

Наконец мы добрались до Ленинграда, и опять оказались сначала на улице Восстания, в той же школе, из которой уезжали: мы должны были отсидеть день-два в карантине. А потом приехали к своему дому и увидели … крыши как раз над нашим жильем не было — в дом попала бомба, и жить нам там нельзя. Мы поехали сразу к бабушке. Она нас ждала, так как папа, уезжая, предупредил ее. Ее квартира была на 4-й Красноармейской улице. Жили там несколько месяцев, пока наш дом не восстановили… Анастасия Анисимовна Родионова — наша бабушка — оставалась в Ленинграде, она прожила всю блокаду здесь, и Михаил Григорьевич, дядя Миша для нас, ее второй муж, тоже. Они пережили блокаду очевидно потому, что Николай Николаевич, ее сын и наш папа, служил в это время в войсках Ленинградского фронта, на Ладоге — «Дороге жизни», и иногда мог заезжать к своей маме и что-нибудь привозить из еды.

Итак, мы вернулись в Ленинград в феврале — марте 1945 года.

Эвакуация завершилась…

Оккупация 1941–1944 годов: Ржев, деревня Хорошево — семья Булаховых

Валентина Ивановна Виноградова- Сергеева (с дочерью Татьяной) — автор рассказа об оккупации деревни Хорошево. 1950 год

Все Булаховы — родители и ближайшие родственники моей мамы, А.П.Аверьяновой, жившие в деревне Хорошево и Ржеве, к началу войны оказались «в плену» у фашистов.

Судьба города Ржева в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов была более чем трагична. Оккупация Ржева началась 16 октября 1941 года. Город был полностью разрушен, после того как его в 1941 году захватили немецкие войска, и около полутора лет они здесь стояли.

Сейчас будет рассказ о Ржеве в войне. Рассказ страшный, но правдивый,  ведет его Валентина Ивановна Виноградова — внучатая племянница Александры Петровны Аверьяновой-Була­ховой и моя, Галины, племянница в письмах мне, по моей же просьбе, в январе и феврале 2011 года.

Война: из второго и третьего Валиных писем…

…И вот началась война Великая Отечественная. Война началась 22 июня, а 1 июля была дикая бомбежка Ржева и окрестностей. Деревню Хорошево забросали зажигалками (говорили, что на «Склад 40» им не удалось сбросить, поэтому сбросили на деревню). И сгорело полдеревни, в том числе бабушки Вали дом. Бабушка едва успела вывести детей, Гене было 4 года, дед был в поездке, он тогда водил товарные поезда. Все сгорело. В это время началась уже эвакуация…

«Склад 40» эвакуировали в первую очередь и уехали дядя Коля с семьей — жена тетя Аня (симпатичная очень женщина, настоящая русская красавица, она у меня в памяти сохранилась) и двое детей. «Склад 40» был эвакуирован в Алатырь Чувашской АССР. До войны это была почти деревня, ну а потом много было туда эвакуировано предприятий, и Алатырь приобрел городской вид.

Моя сестра Люся родилась 6 сентября 1941 года — дитя войны. В ту ночь была бомбежка Ржева. Мама ушла в больницу вечером рожать, было еще светло (но во Ржеве поздно темнело). Рожениц поместили в подвале — это было бомбоубежище. А утром мама уже пришла домой с ребенком. Всех выписали, потому что роддом был предназначен под госпиталь. Папу мобилизовали на рытье окопов под Ржевом, так он там остался — потом мобилизовали в армию — сапером. К этому времени начали закрываться магазины…

Так вот — об эвакуации. Таких простых смертных, как мы, не эвакуировали. Уехали дочери тети Мани (сестры вашей мамы) и ее взяли с собой. А отца — дядю Павла спокойно оставили. Школы, конечно, не работали, в нашей школе, где я училась, был госпиталь. Ржев бомбили чуть ли не каждую ночь. Магазины и базы — всё было отдано на разграбление. Мы с подружкой отправились в магазины, но там оставались только соломенные шляпы, которых мы взяли штук по 5-6. Мама была вся в заботах по добыче каких-то продуктов, то соли, то гороховой муки и пр. Потом мама выкопала в сарае ямы, сложила в одну швейную машинку (кормилицу), а в другую — хорошие вещи, посуду и отправилась к бабушке в Хорошево. Там у бабушки творился ад: у нее жили красноармейцы — какие-то военные со шпалами, свои дети, да наша крикунья. Ну, как-то помещались. Всё старались убрать с огорода. Ну, а 16 октября 1941 года Ржев оккупировали немцы, окружив его. От деда Петра не было никаких вестей. Он водил санитарные поезда. А через примерно месяц какая-то женщина передала бабушке, что дед лежит раненый в 60 км от Калинина (ныне Твери), ему ампутировали ногу, и просьба его, чтоб за ним как-то приехали. Мы уже к этому времени вернулись во Ржев. Весь двор был в перьях, немцы настолько были голодные, что только и кричали: «матка, куры, яйки». И от наших кур, которые оставляли на соседку, остались только пух да перья. Раскопали яму с вещами, все вытащили, но слава богу, та яма, где была машинка, оказалась цела. Потом бабушка с мамой с санками большими,  одеялами, поехали (пешком, конечно) и привезли дедушку. Нашли медсестру, которая делала ему перевязки. Оказывается, на его поезд налетели бомбардировщики, и несмотря на красные кресты вагонов, начали бомбить.  Одна бомба попала в паровоз, помощника убило, а деда ранило, да тут были свои врачи, сделали операцию и раздали раненых деревенским жителям, вот так он и остался жив. Люся всегда плакала — ну, голодный ребенок, мама покормит (она кормила Люсю до 2-х с лишнем лет) сцедит немного молока, да сама что-то добывать, ой, бедные русские женщины! Досталось им, да еще считали, что они чуть ли не изменники родины. До нового 42 года в Ржеве было тихо.

Потом немцы начали назначать старост, полицейские из своих появились, которые обирали жителей лучше немцев. Начали вводить немецкие марки. Немцы придут на постой, снимают с себя, все вшивое: «матка, вашен, вассар!» los, los, рус! Стирай. За стирку иногда давали табак, сигареты или кидали марки. Но не все. За неделю примерно до нового года они начали шевелиться, куда-то бегать, потом затихли. И начали встречать новый год — 42-й. Принесли шнапса, что-то в котелках. Начали пить, играть на губных гармошках (это их любимое занятие). Вдруг какой-то солдат прибежал, они все повскакали, почти на белье надевали шинели и все оставили и умотали из Ржева. Дядя Паша был очень доволен, что шнапс остался. Наши войска были в 18 км от Ржева, а у Ржева-I вообще вошли уже почти в город, вот они и начали удирать. Но почему-то наши не могли дальше продвинуться, так и остался Ржев под немцами еще на целый год.

Приходилось ходить по деревням менять вещи на продукты. Однажды, уже по весне, мама ушла менять и планировала к ночи вернуться. Но не удалось близко поменять, пришлось задержаться. Я уложила Люсю, сама легла, хорошо хоть платье не снимала. А тут вечером приехал новый состав немцев, все грязные, оборванные, видно, с фронта. Только улеглись — на полу, конечно, человек 8. Люся начала плакать, потом сильнее, несмотря на мои уговоры, начала орать еще сильнее. Немцы там чертыхались, а потом идет один верзила с пистолетом в руках: «Русски музик, пуф, пуф!» и наставляет на нее пистолет, я схватываю Люсю и сама в чем была — валенки на босу ногу, и на улицу, уже не помня о том, что комендантский час. Куда деваться? Вспомнила, что через дома два-три от нас у женщины тоже был грудной ребенок, а ее старшая дочка была моей подругой. Я к ним. Она боится открывать. Ну, открыла. Взяла Люсю, приложила к груди и та впилась, даже эта тетка говорит: «Ну, высосала все, даже моему Сашке не осталось». Ну, утром-то мы пришли домой и вскоре мама вернулась благополучно.

А летом 1942 года в городе творилось что-то несусветное. Наши ночью бомбили, а днем — артобстрел. Плохо было с водой — вода только из Волги, а дойти туда далековато, да еще гора Казанская такая крутая. Но была у наших с немцами договоренность: чтобы сделать перерыв с 11 до 12 часов, чтобы гражданские люди могли взять воды, и целой демонстрацией с коромыслами за водой, ну, умудрялись и пополоскать бельишко. И заболела наша Люся. Понос, понос, уже и крика не было. У нас в это время жил какой-то офицер с денщиком. Этот офицер увидел плачущую маму и пообещал помочь. Принес какие-то порошки. Рассказал, что нужно их в «млеко» и давать с молоком. Мама вначале боялась, а потом рискнула и девочка стала поправляться. Вот и немцы были разные.

Меня без конца мама прятала: то на печку загонит, закроет тряпками, что дышать нечем, то в подполе, то в сарае. Как раз в это время начали загонять и отправлять в Германию. Вот так угнали нашу Зою, мамину сестру с 25 года. Она у нас самая красивая была, погибла после Победы в Германии. Я вышла в огород, что-то мама попросила нарвать, какой-то травы. Было уже холодно — в октябре. Надела пальтишко и красный берет. Этот берет мне прислал еще до войны дядя Борис — брат мамы. Мне так хотелось его надеть, потому что надоели платочки. И вышла. И вдруг слышу какой-то шум на улице, взглянула, а там эсэсовцы ведут группу людей разных возрастов.

Татьяна Петровна Буханова и ее дочь Людмила, родившаяся в 1942 году во время оккупации Ржева

И как глянет старший верзила в мою сторону, и ко мне: «Рус партизан, ком, ком!» Я от него, он достает пистолет и орет. Как резаный: «партизан, партизан!», видя мою красную шапку. Вышла мама с Люськой на руках (ребенок ее спасал): «Пан, пан». Из толпы мне кричат: «Иди сюда, он убьет тебя!». А в меня как дьявол вселился — не могу идти. Такой крик поднялся, ну пошла. А гнали на раскопку завалов, чтоб был материал для строительства немецких укреплений по берегу Волги. В этой толпе было две девушки молодые, они посоветовали снять берет, дали мне на голову какую-то тряпку, ну и этот главный успокоился. Оказывается, эти девушки были из Калининского пединститута, приехали во Ржев на практику, вот так и попались в руки немцев. Шли они и вспоминали учебу в институте, свои студенческие годы и мне советовали: «И ты обязательно учись, вот освободят Ржев, будут школы, и ты не бросай учебу».

Когда начали разбирать завалы, этот главный поручил нас солдатам, а сам ушел. Девчата мне говорят: «Уходи по-тихому домой. Мы отвлечем солдата, а ты за развалины, мы скажем, что ты ушла в уборную. Ты маленькая, тебя не заметят». Вот под их разговоры с этим солдатом я, пригнувшись, спряталась за развалинами, оглянулась, никто не смотрит в мою сторону, потихоньку, где ползком, где побыстрее, согнувшись прошла за развалины, еще побыстрее, уже целый квартал, потом уже бегом, добралась домой. Мама меня уж не чаяла увидеть. И после этого собрались и ушли в Хорошево.

Слева дом, в котором командующий войсками Калининского фронта генерал- полковник А.И.Еременко встречался с Верховным Главнокомандующим. Дер. Хорошево, 5 августа 1943 года. Фото Б.Вдовенко

фото 2007 года

Там дедушка был больной; прабабушка Аня, мама Александры Петровны, лежала почти все время на печке,  маме работы было много. Но там как-то меньше бомбили, но тоже без конца сидели в окопах.

А в декабре 1942 года всех жителей деревень Хорошево, Ковалево, Бирютино выгнали в концлагерь под деревню Муравьево. Об этом уже не хочется вспоминать. Кормили баландой — мука разведена водой, посылали чистить дороги. Снега тогда было ужасно много. Вот где нас поели вши, блохи. Господи, каких только ужасов, страхов не испытал русский человек, а сейчас мы целуемся с немцами, дружим. Многих из концлагеря отправили в Германию. Мама все время была с ребенком на руках, а я маленького ростика, считали, что мне нет и 10 лет. Обошлось.

Ну, а 2-го марта освободили Ржев и нас выпроводили в свои дома. Мы остались у бабушки, потому что наш дом был весь разобран немцами на дрова, идти уже было некуда.

Потом отец нас нашел, начал присылать какие-то посылки, а потом в начале 45 года и его мобилизовали по ранению…

Галиночка! В своих записках ничего не описала о боях за Ржев, о посещении Верховным Главнокомандующим И.В.Сталиным Ржева — это ведь он единственный раз выехал на фронт по следам победоносных сражений, и приехал не на Курскую дугу, не в Сталинград, а выбрал город Ржев.

Увидеть этот город хотели многие писатели, в частности, у нас в школе были Борис Полевой, Илья Эренбург (даже разговаривала с ним), иностранные корреспонденты.

И.В.Сталин останавливался в деревне Хорошево Ржевского района, это километрах в пяти от города. Было это в начале августа 1943 года, останавливался в доме рядом с домом бабушки. Дом этот хорошо сохранился. Хозяйку (ее звали Наташа) выселили, потом ей построили новый дом в городе (по ее желанию). Сталин там был сутки. Здесь же был подписан приказ о салюте в честь освобождения (5 августа) Орла и Белгорода. Мы видели только машины и множество солдат и офицеров — то есть охрана. Через некоторое время этот дом превратили в музей, застелили кровать (односпалка), хозяйкино что-то оставили, что-то выбросили. Так как экспонатов было мало, то большую комнату использовали под библиотеку. После 1956 года оставили одну библиотеку, между прочим, очень хорошую.

В прошлом году вышла книга П.А.Михина «Война, какой она была». Он воевал под Ржевом сержантом, за время войны и после войны дорос до полковника… Битва за Ржев самая трагическая, самая кровопролитная, самая неудавшаяся из всех битв, проведенных нашей армией. И вот все молчат о Ржевской битве. Когда во Ржеве отмечали 35-летие освобождения города, никто из высоких гостей из Москвы не приехал, ни словом не обмолвились ни по радио, ни по TV, ни в газетах. Значит, цель — замалчивать, а вернее забыть эту величайшую трагедию Второй мировой войны — бои под Ржевом и во Ржеве — достигнута.

После окончания войны правительством выделялись средства на восстановление городов, так выделили Вязьме, Новгороду. Ржеву — ни копейки, «на местный бюджет». А какой бюджет, если вся промышленность была разрушена, и если б не частный сектор, который восстанавливали сами жильцы, да железная дорога — некоторые здания (вокзал, например). «Ржев — не пострадал». А то, что миллион жизней там положено и военных и гражданских — не очень кому интересно. Ржеву присвоено почетное звание города воинской славы только в 2007 году.

Действующая армия: Николай Николаевич Аверьянов

Всю войну мой отец, Николай Николаевич Аверьянов служил в Действующей Красной армии, и не только на Ленинградском фронте, в качестве политработника. На Ленинградском фронте он служил в 1941–1944 годах. Судя по немногим оставшимся у нас документам, он как политработник много ездил в воинские части ЛВО для выполнения различных заданий командования. Начинал он службу в звании старшего политрука — лектора. Так , 2-го марта 1942 года он командируется по заданию Народного Комиссариата Обороны СССР политотделом ВАД (Военно-автомобильной дороги Ленинградского фронта) в несколько частей для чтения докладов для начальствующего состава и низовых агитаторов по тематике: «О текущем моменте Великой Отечественной войны», «Война на Тихом океане», «Военно-стратегические ресурсы воюющих государств». А 17 апреля 1942 года его командируют на трассу, где дислоцировался 799-й отдельный автотранспортный батальон для контроля за работой автомашин; и как пишет в отчете исполнитель задания, старший политрук Аверьянов Н.Н., он смог выполнить задание только наполовину: «помешало весеннее солнце: 20-го апреля 1942 года «Дорога жизни» свою работу закончила».

У нас сохранилась характеристика Аверьянова Н.Н., данная ему 13 декабря 1942 года:

Характеристика

Аверьянов Николай Николаевич, русский, год рождения 1903, место рождения — Петербург, по социальному положению служащий, сын служащего. Образование высшее — окончил Ленинградский химико-технологический институт в 1933 году и окончил аспирантуру в 1936 году при этом же институте. Последнее место работы — старший научный сотрудник факультета боеприпасов при Ленинградском химико-технологическом институте.

Член ВКП(б) с сентября 1920 года. П/б № 2091920, партвзысканий не имеет, в оппозициях и антипартийных группировках не участвовал.

В ряды Красной Армии призван по мобилизации 3 сентября 1941 года Ленинским РВК г. Ленинграда.

Воинское звание — капитан, присвоено приказом Военного Совета Ленинградского фронта № 02330 от 2.11.42 года.

С момента призыва тов. Аверьянов был зачислен на курсы резерва политуправления Ленфронта. Затем внештатный лектор ДКА им. Кирова Л.Ф.

С марта месяца 1942 года в 799 ОАТБ в должности секретаря партийного бюро. За время пребывания в батальоне тов. Аверьянов показал себя преданным делу Ленина-Сталина и Социалистической родине, энергичным, инициативным и требовательным.

Тов. Аверьянов наладил работу партийной организации и смог укрепить дисциплину среди коммунистов и комсомольцев. Партийная и комсомольская организации выросли вдвое. Пользуется деловым и политическим авторитетом среди личного состава, чутко прислушивается к запросам последнего. Много проводит сам лично докладов, бесед среди личного состава. Тактичен, выдержан, вдумчив в принятии решений.

13/XII — 42 г. зам.командира 799 ОАТБ по политчасти майор Гречищенко

Николай Николаевич Аверьянов. Ленинградский фронт. 1943 год

А 5 июля 1943 года. он был награжден, наверное, это первая награда отца, медалью «За оборону Ленинграда»; удостоверение за участие в героической обороне Ленинграда, выданное в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 года; вручение состоялось 5 июля 1943 года.

В 1943–1944 годах он опять в разъездах. Так, в мае 1943 года он направляется по маршруту: Ленинград — Левашово — Осиновая Роща — Всеволожск опять-таки для чтения лекций в частях бригады, а в июле 1943 года ему предлагается отправиться в Березовку — Ваганово — Всеволожск — Ленинград — Осиновую Рощу для проверки воинских частей бригады; 19 января 1944 года он получает командировочное предписание отправиться во Всеволожск — Ленинград — Осиновую Рощу — Ваганово — Лисий Нос для проверки подразделений 51-го Автомобильного полка.

Роль грузовых машин и в целом автомобильных полков в морозную зиму 1941/42 годов была огромна — они обеспечивали связь Ленинграда с Большой землей, так как Ладожское озеро «встало» с наступлением морозов, и доставка в голодающий город продовольственных грузов и боеприпасов через простреливаемое врагом пространство Шлиссельбургской губы водным путем стало невозможным. Проложенную по льду озера трассу прозвали «Ледовой дорогой» — она стала единственной артерией связи. Открыли эту дорогу 22 ноября 1941 года, когда толщина озерного покрова льдом достигла всего лишь 13 сантиметров. Шестьдесят грузовых ниток действовало на Ладожском льду в эту лютую блокадную зиму. Более 1600 километров была общая их протяженность… Дорога действовала в ту зиму 152 дня с 22 ноября 1941 года по 24 апреля 1942 года.

Несмотря на то что война, кажется, близилась к концу, и мы вот-вот уже должны были вернуться домой, в Ленинград, Н.Н.Аверьянов готовился к ее продолжению… сначала на Западе, а потом на Востоке. Конечно, мы об этом не знали, не подозревали даже, что его мы можем не увидеть при возвращении, а он знал, и 18 декабря 1944 года пишет маме коротенькое письмо.

Привет с фронта. На открытке текст песни о Ленинграде — Музыка А.Митюшина, слова В.Саянова. Рисунок Г.Морозова

Сохранилось и другое письмо от папы — майора Н.Н.Аверьянова. Оно датировано 26 апрелем 1945, и как стало известно из письма — оно было из Германии за несколько дней до окончания войны — 8–9 мая 1945года.

На конверте написан адрес уже бабушкин, значит, папа знал, что наш дом был разрушен, вернее не весь дом, а наш второй этаж, и он поэтому заранее договорился со своей мамой — Анастасией Анисимовной, что мы, возвратившись, какое-то время будем жить у нее на 4-й Красноармейской. Обратный адрес отправителя, как всегда, был «Полевая почта».

26 IV 45

Шуранька, родная!

Сегодня получил сразу два письма от Элички от 27.III и от М Г от 13.IV. В обоих сетования на то, что от меня ничего нет. Когда я уехал из города ты знаешь, прибыл на место в свою часть только 11.III ночью, 12.III написал первое письмо из Германии, до этого была отправлена открытка с пути и письмо из Жешува (Польша). С 12.III по сегодняшний день я отправил вам, по крайней мере, восемь писем: штук пять тебе, в том числе одно поздравительное к 18.III, остальные дочкам. Это шутки полевой почты, которая подчас заставляет нас нервничать и ругаться. Не я один в таком положении, все без исключения получают из дома письма, кто жалобные, а кто и грозные, и всё о том же, что отсюда нет писем.

Я надеюсь все же, что почтовики, в конце концов, все письма, хотя и с опозданием, доставят, поэтому повторять то, что было написано, не буду. Напомню только, что новый аттестат я выслал уже на Ленинский РВК, кроме того послал тебе три посылки со всякой всячиной, сама разберешься, что куда деть.

Сейчас у нас, как и у вас, конечно, дни большого подъема. Наши в Берлине! Я к сожалению, значительно южнее, но в Reichshaugtstadte, как его немцы величают, обязательно на днях побываю, благо транспортные возможности нашей части не занимать. Сижу и пишу около моего неизменного в течении трех лет друга — радиоприемника. Он настроен на Москву, с нетерпением жду, когда услышу «Широка страна моя родная», а пока наслаждаюсь вальсом из «Спящей красавицы».

Изъездил всю Силезию, значительную часть Саксонии. Картина одна: однообразные скучные дома с черепичной крышей, города здорово потрепаны войной, как ни хвастался Гитлер, что на территории Германии более ста лет не было неприятельских солдат. Сейчас немцы в полной мере почувствовали, что значит война, Берлин в эти дни понял, что значит артиллерийский обстрел города. Ленинградцы с удовольствием узнают, что на каждый снаряд, пущенный в Ленинград, наши артиллеристы отвечают десятками снарядов по Берлину.

Сколько фрицев гонят в тыл. Большинство из них «тотальные», весьма почтенного возраста.

Посмотрела бы ты на этих «Übermensch» — «сверхчеловеков». Отвратительные, грязные, с заискивающей улыбкой или со взглядом исподлобья. Ух как я их ненавижу…

И другие встречи — радостные, волнующие: десятки тысяч русских, украинцев, французов, англичан и т.д. и т.п. Счастливые лица. Сами назначают себе командиров и колоннами идут на сборные пункты, а оттуда домой. Скольких из них уже дома оплакали, сколько теперь будет радости.

Еще немного осталось ждать конца. Нажим на фашистскую гадину идет страшный. Она будет раздавлена.

Крепко, крепко целую тебя, девочек и стариков.

В апреле 1945 года Н.Н.Аверьянов получил звание майора и в это время он состоял на военной службе в войсковой части 51515 Действующей Красной Армии — 51-го Отдельного автомобильного полка ставки Верховного Главнокомандования. В это же время он некоторое время являлся председателем Товарищеского суда чести офицерского состава 51-го Отдельного Автомобильного полка. С января 1945 года, об этом стало нам известно значительно позже, Аверьянов Н.Н. как орденоносец — ему вручили орден Красной звезды (№ 980032) и, очевидно, несколько позже он был награжден орденом Отечественной войны II степени (№ 688864), он получил право, начиная именно с 1-го января 1945 года на получение орденских денежных выдач и на другие льготы и имущества, согласно «Общему положению об орденах Союза ССР». Орденская книжка была подписана Секретарем Президиума Верховного Совета СССР А.Горкиным — известным в те годы официальным лицом. Вручена орденская книжка майору Аверьянов Н.Н. 7 июня 1946 года. Каким-то чудом у нас сохранилась Лимитная книжка для продовольственных магазинов Особторга 2000 — 35%, серия Г, выданная Городским Бюро продовольственных и промышленных карточек. В ней имелись указания: Передача другому лицу воспрещается и при утере не возобновляется, а также Порядок пользования лимитной книжкой; первый пункт этого Порядка гласит: … Настоящие лимитные талоны дают право на скидку в 35% от стоимости купленных товаров…

«На сопках Муньчжурии». Слева Н.Н.Аверьянов. 1945 год

…Наконец, Берлин взят, война с Германией закончена Победой 9 Мая 1945 года, но ведь на Востоке еще не замирился союзник Германии — Япония. И вот 51-й Отдельный Автомобильный полк перебрасывается в Манчжурию… о чем мы узнаем только тогда, когда наш папа вернулся домой летом 1946 года. Как он воевал до Востока, можно судить по тем письмам, что мы получили, и по медалям, которые вручались майору довольно часто в это время. Так, медаль, «За взятие Берлина» 2 мая 1945 года с удостоверением «За участие в героическом штурме и взятии Берлина» была вручена ему позже, 18 февраля 1946 года; медаль за «Освобождение Праги» 9 мая 1945 года и удостоверение «За участие в героическом штурме и освобождении Праги» вручена 13 марта 1946 года; медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и удостоверение «За участие в Великой Отечественной войне», получены 27 марта 1946 года; и наконец, медаль «За Победу над Японией» с удостоверением «За участие в военных действиях против японских империалистов», подписанным и врученным тоже 27 марта 1946 года.

Уже после возвращения Н.Н.Аверьянова  в Ленинград в июле 1946 года мы, наконец, узнали и о том, что делал папа на Востоке, из его рассказов.  Миновав Манчжурию, войска Верховного командования оказались в Китае, где японцы оккупировали часть его территории. Наша армия не дошла до Пекина всего 60 километров, так как был приказ остановиться и возвращаться…

В июле 1946 года Николай Николаевич Аверьянов приступил к работе в оставленном им в связи с мобилизацией в армию институте и смог вернуться к завершению  своей диссертации,  начатой еще в далеких 1933/34 годах.

После почти тринадцатилетнего перерыва 22 февраля 1948 года отец защищает кандидатскую диссертацию на спецтему на закрытом заседании Совета института. Диплом кандидата наук Николай Николаевич получил 2 марта 1949 года, а диплом доцента — 10 декабря 1949 года. На папиной защите мы не были — она была закрыта для непосвященных. Мы ничего не знали о сути научных исследований папы. В институте же в то время проводились исследования по созданию новых видов пороха и других видов боеприпасов.

С декабря 1952 года Н.Н.Аверьянов по совместительству служит начальником учебной части ЛТИ им. Ленсовета и одновременно остается членом Ученого совета института.

Н.Н.Аверьянов прошел всю войну, будучи еще в 1925 году признанным непригодным к действительной военной службе, и ушел из жизни очень рано, в 1958 году.  Александра Петровна проработала в Университете более 40 лет. Ушла из жизни в 1983 году.  В июне этого года их дочь Эльвира отметит свое 85-летие, и Галина уже отметила в январе 87-й день рождения.

Г.Н.Аверьянова,
выпускница ЛГУ 1951 года

Фото из семейного архива автора