Михаил Юрьевич Евсевьев

12 марта отметил 75-летие доцент кафедры истории русского искусства, кандидат исторических наук Михаил Юрьевич Евсевьев.

— Михаил Юрьевич, прежде всего, позвольте поздравить вас с юбилеем! Ваш день рождения приходится на постпразничные дни всех женщин России. Какие женщины в жизни и истории искусства вызывали и вызывают до сих пор ваше восхищение?

— Моё восхищение всегда вызывала моя бабушка, Александра Владимировна Лохматова (урожденная Чистякова). Она пережила блокаду в Ленинграде, потеряла здесь мужа. Это была добрейшая русская женщина. Как сказал Бернард Шоу, «Джентльмен — это тот, кто кладет в общий котел больше, чем черпает из него для себя». Именно таким человеком была моя бабушка.

— Ваши детские и юношеские годы прошли в центре города, на Невском проспекте. С тех пор многое изменилось в его облике. Какие чувства вы испытываете, глядя на ежедневно преображающуюся центральную магистраль города?

— Эти изменения неизбежны, и всякий человек, который прожил довольно длинную жизнь, видит эти перемены. Тем не менее в душе всё равно сохраняется образ, который близок детству и периоду взросления. Когда подступают детские воспоминания, я просто захожу во двор своего старого дома, в котором прошло моё детство, в котором мы катались на лыжах, играли в казаки-разбойники, я это прекрасно помню. Этот дом находился на углу Невского проспекта и канала Грибоедова (Невский проспект, 27). С Невским связано самое первое и фактически единственное воспоминание довоенного времени — это томоновский фонтан у Казанского собора. Бабушка часто гуляла там со мной, и вид этого фонтана, этой суровой морды, из которой течет вода, произвёл на меня, трехлетнего мальчика, совершенно невероятное впечатление. Причём до войны фонтан работал, я хорошо это помню. Потом я видел его работающим лишь однажды, в годы где-то после перестройки, большую же часть времени, в том числе и сейчас, фонтан «молчит».

— Это огромное счастье — провести детство в самом центре Санкт-Петербурга. Наверное, мальчишкой вы бегали за хлебом в знаменитую «Филипповскую» булочную на углу Невского проспекта и Караванной улицы?

— С этой булочной связано одно воспоминание. В мае 1944 года мы с матерью возвратились из эвакуации в Ленинград. Это было время, когда вернуться можно было только по специальному разрешению. Его мы получили благодаря тому, что моя бабушка работала у человека, который был приятелем одного из первых лиц города, кажется, председателя Ленинградского горисполкома. Он нам выписал такое разрешение. Я прекрасно помню, как я шёл по Невскому проспекту, разрушенному и абсолютно пустому, держась за юбку матери, а на руках у неё сидела моя маленькая сестра. Мы зашли в булочную на углу Невского проспекта и Караванной улицы. У нас были карточки, которые назывались железнодорожными или проездными, по которым полагался только черный хлеб. Девушка, которая стояла за прилавком, увидев мать с двумя с детьми, взяла белый хлеб и отрезала нам большой кусок. Я запомнил это на всю жизнь.

— Однажды вы обмолвились, что первое ваше образование связано с полярной гид­рографией…

— Первое моё образование — это семь лет средней школы. Я учился в Петришуле, после этого поступил в Ленинградское арк­тическое училище, потому что мне безумно нравилась морская форма. Это была почти что болезнь: в начале 1950-х годов я посмотрел фильм «Счастливого плавания», где рассказывалось о жизни курсантов Нахимовского училища, и красота этой жизни поразила меня до глубины души. Арктическое училище я окончил через четыре с половиной года. Затем попал в полярную гидрографию и девять лет проработал в полярных экспедициях.

— А что привело вас в историю искусства?

— В годы учёбы в Ленинградском арктическом институте я чувствовал неосознанную тягу к какому-то знанию вообще и гуманитарному в частности. В то время я довольно много читал и интересовался книгами, потом стал ходить на блошиный рынок, как это теперь называется в Европе, или на барахолку, говоря по-русски. Она располагалась на Митрофаньевском шоссе, в 2–3 километрах пути от Балтийского вокзала. Здесь можно было увидеть много интересного: старые гравюры, открытки, книги… Все эти развалы меня очень интересовали. Кроме того, я был завсегдатаем книжного магазина-клуба поэтической книги «Гренада». Директор магазина часто устраивал встречи с известными поэтами: Булатом Окуджавой, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной. Однажды гостями завсегдатаев «Гренады» были актеры Театра на Таганке. Осознанную же тягу к тому, что для меня уже много лет называется искусствознанием, я почувствовал, наверное, в 1960 году. Я прочитал книгу Ильи Эренбурга «Французские тетради», которая сыграла значимую роль в выборе профессиональной ориентации, в моём становлении. Кроме того, приблизительно в это время ко мне пришло понимание того, что изображение — это не только то, что нарисовано, а нечто большее, и с этого момента мне захотелось заняться искусствознанием. Интересно, что довольно много дал мне один год работы в Эрмитаже. Я был дежурным электриком Зимнего дворца и других зданий музейного комплекса. По работе мы бывали в тех местах, в которые пускали не всех, например, в Особых золотых кладовых. Кроме того, я имел прекрасную возможность познакомиться с богатейшей коллекцией Эрмитажа, причем сделать это мог практически в любое время.

— С какого периода началось для вас «открытие» истории искусства?

— Я думаю, оно началось с импрессионизма, причём французского импрессионизма. Однажды, в одной из экспедиций, на ночных вахтах, в палатках, в которых мы жили, я переводил с чешского книгу о рисунках Пабло Пикассо. Я любил книги, много времени тратил на посещение книжных магазинов, благодаря этому сложились очень интересные знакомства — всё это вместе привело меня в Университет. Хотя до этого я сдавал экзамены в Ленинградский институт киноинженеров, и поступил, но потом уехал в экспедицию, а когда вернулся, занятия уже начались. Еще я поступал в Ленинградский технологический институт целлюлозно-бумажной промышленности у Нарвских ворот, меня туда позвали друзья, но, проучившись один семестр, я понял, что это не моё. Единственное, что я помню об этом времени, так это то, что мы опускали пятаки в какой-то раствор, и они из бронзовых превращались в серебряные.

— В 1961–1967 годы вы обучались на кафедре истории русского искусства Ленинградского государственного университета. Насколько сегодняшние защиты курсовых и дипломных работ, сдача государственных экзаменов отличаются от тех, которые пришлось сдавать вам в студенческие годы?

— Процедура мало отличается, но мы, например, не сдавали государственный экзамен по истории искусств. Что касается остального, то мы так же писали и курсовые, и дипломные работы, но формальных требований, таких жестких, как сейчас, не было. Конечно, студенты тогда не имели компьютеров, поэтому работу можно было сдать в машинописном или рукописном виде, иллюстрирование было необязательно.

Конечно, темы тоже отличались. Например, на III курсе я писал работу, которая называлась «Воспоминания о Ленине как материал для изучения его взглядов на искусство». Мне было интересно познакомиться с воспоминаниями людей, имена которых в то время были под запретом — Л.Д.Троцкого, Г.Е.Зиновьева, Н.И.Бухарина. Все эти воспоминания находились в отделах специального хранения, но способы получить их были. Я пошёл сначала в университетскую библиотеку, там мне ничего не выдали и сказали: «Будете профессором — тогда приходите». Этот разговор происходил в кабинете для научной работы, в очереди было несколько человек. Как сейчас помню, мужчина, стоявший сразу за мной, сказал: «Если вы не дадите ему сейчас почитать эти книги, то он и не будет профессором». Я сумел собрать необходимые справки, подтверждавшие, что в тех библиотеках, которые я посетил, нужных мне работ нет. С этими справками я пришёл в Библиотеку Академии наук. В то время существовало такое правило: если фундаментальные библиотеки города не могли предоставить какие-либо работы, то Библиотека Академия наук могла это сделать. Это был 1964 год, хрущевская оттепель, поэтому особых проблем не возникло, единственное — надо было знать, что ты хочешь. Отдел специального хранения выглядел следующим образом: там стояли несколько столов, и больше не было ничего. Пустые столы, стулья, и неразговорчивая женщина мрачного вида, которая принимала заявки. Несмотря на это, ни в одной книге мне не отказали, я прочитал всё, что мне было интересно. Может быть, это в какой-то степени содействовало осознанию того, что ранний период истории советского искусства стал мне наиболее интересен.

— Расскажите, пожалуйста, про вашу выпускную работу.

— На последнем курсе я писал работу, название которой звучало следующим образом: «История создания и некоторые стороны практической работы Отдела изобразительных искусств Комиссариата народного просвещения в Петрограде. 1917–1921 годы». Мой научный руководитель М.О.Малышев отправил моё сочинение на конкурс студенческих работ по проблемам общественных наук, истории ВЛКСМ и международного молодежного движения. Моя работа прошла сначала городской этап, где она заняла второе место, затем республиканский. Я же ничего об этом не знал, так как после окончания Университета не был связан с кафедрой, а устроился работать в Центральный государственный архив. В начале октября 1968 года мне позвонил соторудник кафедры истории искусства. Он сообщил, что в Москве намечается какое-то мероприятие, где мне должны будут что-то вручать — ничего более конкретного он сказать не мог. Я занял 30 рублей на билет, надел своё единственное пальто на единственный свитер и поехал в Москву, не имея там никаких знакомств и, честно говоря, не зная толком, куда я еду. Единственное, что я точно знал — это то, что конкурс проводили ЦК ВЛКСМ и Министерство высшего и среднего специального образования СССР. Я приехал в Москву, пошёл в Горсправку, и мне рассказали, где находится ЦК ВЛКСМ. Я поехал туда, объяснил ситуацию, меня нашли в списках, выписали направление в гостиницу ЦК Комсомола «Юность». На следующий день состоялось само мероприятие, нас собрали в большом конференц-зале, и победителям вручали дипломы и часы с памятной надписью. Надо сказать, что на этот конкурс было прислано 120 тысяч работ, призеров же было человек 60. После награждения всех присутствующих ждал ещё один сюрприз — показ фильма «Служили два товарища», которого ещё не было в прокате. Я посмотрел только первые несколько кадров и ушёл, так как я хотел встретиться со своим старым другом. Если бы я знал, что в этом фильме играют В.Высоцкий, О.Янковский, Р.Быков, я бы, возможно, остался.

— После окончания аспирантуры вы стали преподавателем кафедры истории искусства и несколько лет руководили выездными практиками студентов. Не могли бы вы рассказать какой-нибудь особо запомнившийся вам эпизод из этих поездок?

— Да, я довольно долго руководил выездными практиками, потому что был заместителем декана по международным связям. Это называлось «зарубежный безвалютный обмен»: у нас были вузы-партнеры в странах социалистического лагеря — Болгарии, Венгрии, Германии, Польше, Югославии… Я был со студентами в Европе: три раза в Венгрии (в 1975, 1981 и 1987 годах) и дважды в Германии (в 1989 и 1990 годах). Особенно запомнилась мне одна августовская ночь, когда мы со студентами гуляли по Будапешту. Проходя мимо какого-то маленького ночного кафе в Буде, мы услышали, что несколько голосов поют песню Булата Окуджавы «Прощание с Польшей». Это оказалась группа поляков, но они знали только начало песни. И как раз в тот момент, когда они пытались вспомнить забытые слова, мы всей группой вошли в это кафе и продолжили с того места, на котором они остановились. В итоге последний куплет мы пели все вместе.

Ещё один интересный эпизод связан с практикой студентов в Германии. Когда мы были в ГДР в 1989 году, то подружились с руководителем принимающей стороны — преподавателем Лейпцигского университета. Практика прошла отлично, все были очень довольны, поэтому, когда мы вернулись домой, я решил написать письмо этому преподавателю. В СССР в то время полным ходом шла перестройка, всё менялось буквально на глазах. Поэтому в конце письма я сделал приписку с пожеланием, чтобы и в Германии произошло что-то похожее на нашу перестройку. Как позже мне рассказывал сам адресат, когда он получил это письмо, в Лейпциге началась забастовка, которая привела к всеобщим волнениям и в итоге к падению Берлинской стены и объединению Германии. Через год, в 1990 мы приехали уже в абсолютно другую страну.

— Есть ли какие-то темы в истории искусства, которыми вы с удовольствием руководили, и которых еще не было в вашей педагогической практике?

Михаил Юрьевич Евсевьев

— Я никогда не стремился обратить студента в свою веру, не способствовал тому, что студенты писали бы о Сильвестре Щедрине или об эпохе военного коммунизма. Но если кто-то хочет этим заняться, то я соглашаюсь с радостью. Я никого не ориентирую жестко, скорее стараюсь выяснить, что человеку самому интереснее.

— А как это можно выяснить на первом курсе?

— Я пытаюсь как-то человека «прощупать», спрашиваю, где он учился, в какой школе, чем занимался, кто его родители.

— То есть вы рассматриваете свою деятельность не только как преподавательскую, но и как педагогическую?

— Да, конечно.

— Если бы перед вами поставили выбор: заниматься только русским искусством XIX века или только русским (советским) искусством XX века — что бы вы выбрали?

— Я бы выбрал искусство XX века.

— Почему?

— Потому что у искусства XIX века много поклонников и многие люди с удовольствием будут заниматься искусством этого периода.

— Как вы считаете, это заслужено, что XIX век больше исследован, чем век XX?

— Думаю, что да, и причин тому несколько. XIX век отстоит от нас дальше. Для того чтобы двигаться, абсолютно необходимо иметь весьма основательные базовые знания. Если XIX век не изучен, то трудно добиться успеха в искусстве XX века. Но XX век — как дети, которые требуют особой опеки и внимания, и в этом смысле я считаю себя обязанным. Несмотря на то что я много занимался и занимаюсь Сильвестром Щедриным, я считаю, что XX век — это интереснейшее время. Я почувствовал это, когда писал кандидатскую диссертацию. На защите М.С.Каган сказал, что защищаемая диссертация превосходит всё, что было к тому моменту по историографии раннего советского искусства. И я подумал, что он говорит правду, потому что я действительно знаю, что писалось, что было написано, как трудно было сконструировать взгляд на этот невероятно сложный клубок, который сейчас мне кажется очень простым. Кроме того, требовалась определенная смелость для того, чтобы написать диссертацию на эту тему. Был такой эпизод, когда мой научный руководитель подошёл ко мне в коридоре и сказал шёпотом: «Что вы делаете? Да вы же жизнью рискуете!» Конечно, о публикации в то время не могло быть и речи.

— То есть XX век оказывается более «закрытым» для исследователей, чем век XIX? Более сложным для интерпретаций?

— Да, конечно, XX век сложнее.

— Как вы полагаете, в чём причина этого?

— Это, прежде всего, внутренние причины. Движущие силы, сама энергетика, генераторы идей, само соединение каких-то несоединимых вещей — искусство Российской империи, искусство новой цивилизации, тоталитарное искусство — это всё в одном столетии. В XIX веке этого нет.

— Среди «генераторов идей» русского XX столетия вы могли бы кого-то выделить особо?

— Из русского авангарда это, прежде всего, Владимир Евграфович Татлин.

— То есть вы за В.Е.Татлина, не за К.С.Малевича?

— В.Е.Татлин интересен гораздо более. В этом вопросе я придерживаюсь точки зрения Н.Н.Пунина, который когда-то сделал ставку именно на него. Скорее я за производственников, чем за беспредметников.

— Многие годы вы занимаетесь творчеством и эпистолярным наследием Сильвестра Щедрина. Наверное, для вас уже нет «белых пятен» в его творчестве или новые открытия еще впереди?

— Я полагаю, что нет ни одной фигуры в истории искусства, которая была бы изучена полностью. Кроме того, счастье исследователя предполагает, что кто-то ещё занимается этой проблематикой. Надо сказать, в тех двух темах, которыми я занимаюсь, я чувствую себя одиноким, потому что люди, которые писали об этом — есть, исследователей же я не могу назвать.

— Какие задумки в научной сфере нас ожидают после окончания работы над письмами Сильвестра Щедрина?

— Вопрос непростой. У Бориса Слуцкого применительно к ситуации есть такие строки: «Пора заканчивать стихи, пора дописывать баллады, а новых начинать не надо». Есть несколько работ, которые находятся в разной степени завершенности. Так получилось, что все работы двигались сразу, постепенно нарастали. И эти работы, конечно, необходимо закончить. В первую очередь — это публикация всех текстов С.Щедрина, без купюр, в оригинальной орфографии и пунктуации. После завершения этой работы я бы хотел обратиться к полностью собранному материалу и источникам о Натане Альтмане. Вся необходимая работа в архивах и рукописных коллекциях закончена. Кроме того, есть исследовательские мечты, которые неизвестно, удастся ли осуществить. Например, мне бы хотелось написать об отношениях А.Н.Бенуа и И.Э.Грабаря, связанных с созданием многотомного издания «Истории русского искусства». Но это только планы.

— Михаил Юрьевич, спасибо вам огромное за интереснейшие и подчас неожиданные ответы! Хотелось бы еще раз поздравить вас с юбилеем и пожелать крепкого здоровья и сил для реализации ваших научных планов!

Беседовала Александра Варламова,
студентка V курса исторического факультета СПбГУ