«О, память сердца, ты сильней

Рассудка памяти печальной».

А.С.Пушкин

Когда я познакомился со Львом Николаевичем Гуми­левым, мне тогда было двадцать шесть лет. Поэзию Николая Гумилева особенно очень любила моя покойная мать. Она и привила мне с детства любовь к поэзии вообще и особенную любовь к стихам Николая Гумилева. Для подавляющего большинства русской интеллигенции, особенно вышедшей из дворянской среды и пока не попавшей в мясорубку Гулага, имя Николая Гумилева, расстрелянного большевиками в 1921 году и покрытое ореолом мученичества, стало знаменем духовной несокрушимости русского поэтического  слова. В домашней библиотеке моих родителей сохранилось несколько сборников Н.С.Гумилева, изданных еще в издательстве Гржебина в Берлине в 20-е годы. Это был раритет, так как из библиотек Н.С.Гумилев был изъят. Поэзию Гумилева я полюбил с отроческих лет всем сердцем, и образ поэта-мученика и его наполненное солнечной энергией слово всегда заставляли особенно сильно забиться сердце. Я не имел понятия, что у Николая Гумилева был сын от Анны Ахматовой и что судьба сведет меня с ним.

А случилось так: в августе 1959 года я, тогда аспирант кафедры археологии МГУ, должен был ехать в Археологическую экспедицию в Туву под руководством профессора МГУ С.Р.Кызласова. Мне надо было «догонять» экспедицию, которая работала в Туве уже около месяца. В последний момент, когда все вещи были собраны и билет на самолет Москва-Кызыл был в кармане, я неожиданно получаю телеграмму от Кызласова: «Экспедиция сокращена, выезжать не надо!». И вот, в момент полной моей растерянности, когда я уже держал в руках билет на самолет, у входной двери раздался звонок. Это оказался мой друг и коллега, венгерский археолог Иштван Эрдели, с которым мы познакомились еще в археологической экспедиции на Памире в 1956 году. Иштван торопился. Сказал, что зашел ненадолго и что он сегодня же едет в Астрахань, в археологическую экспедицию, искать в низовьях Волги легендарный Итиль — древнюю столицу Хазарского царства. — А кто же возглавляет экспедицию? — полюбопытствовал я. — Сотрудник Библиотеки Эрмитажа, Лев Николаевич Гумилев. У меня на секунду замерло  сердце. – Кто, кто?  Объясни, пожалуйста, подробнее. — Да, сын Гумилева и Ахматовой, — спокойно ответил Иштван. И он ждет меня сейчас на Павелецком вокзале. Наш поезд через полтора часа. — А могу я поехать с вами? — робко спросил я. — Я был бы только рад, — ответил Иштван, но все зависит от самого Гумилева. Поехали со мной на вокзал, ты с ним познакомишься, и все решишь… — Так мы и сделали. Минут через сорок пять мы уже вошли в поезд Москва-Астрахань.

Л.Н.Гумилев в Ангарской археологической экспедиции. 1957 год

И вот я сижу против человека, внешность которого менее всего вязалась с легендарным образом Николая Гумилева. Среднего роста, может быть даже ниже среднего, плотного телосложения, с горбатым ахматовским носом, с покатой, сутулой спиной, он сидит против меня, немного втянув голову в плечи, и беспрерывно курит. Он смотрит на меня довольно равнодушным взглядом и, кажется, что мысли его где-то совсем далеко. Наконец он, как бы очнувшись от дум, довольно резко сказал: я могу взять вас в экспедицию с окладом рабочего. Тут я услышал, что он слегка грассирует на слове «рабочий»… Я согласился не раздумывая. — Вы будете догонять нас в Астрахани. Вот наш адрес там. Выехать вы должны завтрашним поездом. Я опять согласился и робко поинтересовался научными планами Льва Николаевича. — У меня опубликована всего лишь одна статья. Не печатают… Если так будет продолжаться, займусь историческими романами. Ведь через них тоже можно донести мысль… Такое решение вопроса было для меня неожиданным. Но я понимал, что имею дело с человеком с двойной поэтической наследственностью, который тем или иным образом хочет довести свою историческую миссию до конца.

Двое суток спустя я  уже был в Астрахани. Небольшая экспедиция под руководством Льва Николаевича Гумилева состояла из аспиранта Иштвана Эрдели, сотрудника Василия Дмитриевича Белецкого и меня. Астрахань конца 50-х годов  изобиловала рыбой и черной икрой. Припоминаю, что стеклянная баночка черной паюсной икры стоила там всего пять рублей. И это казалось тогда очень большой ценой.

Сначала мы исколесили на моторной лодке почти всю дельту Волги с целью географической и археологической разведки. Потом поднялись выше по течению, и дошли до ее притока — Ахтубы. Все перипетии этого маршрута можно найти в замечательной книге Л.Н.Гумилева «Открытие Хазарии» и не об этом хочется сейчас вспомнить.

Я попытаюсь сосредоточиться на личности Льва Николаевича, как она запечатлелась в моей памяти и в моем сознании. Сколько бы я ни вспоминал Льва Николаевича, всегда я вижу его чрезвычайно сосредоточенным и погруженным без остатка в какую-то навязчивую мысль. Он почти все время что-то обдумывал, что-то решал, с кем-то мысленно спорил. Этой погруженностью в самого себя он до некоторой степени напоминал мне Владимира Ивановича Вернадского, которого я хорошо помнил с детства, так как он дружил с моим отцом и они много работали вместе. В.И.Вернадский был всегда «закрыт» от других своей научной мыслью, которая, как мне казалось, поглощала его целиком. Но если мысль Вернадского была спокойна и напоминала прозрачную поверхность гигантского водоема, то мысль Льва Николаевича кипела, вздымалась и опускалась, как волны бушующего моря. Она искала выхода, и она нашла его в тех многочисленных трудах, которые вышли позже из-под его пера. К счастью, вышли. В момент нашего знакомства у Льва Николаевича почти не было никаких шансов попасть на страницы советской печати, как научной, так и  художественной. Ведь он вышел на «волю» только в 1956 году и клеймо расстрелянного отца и бывшего «зэка», несмотря на так называемую «реабилитацию», все равно оставалась висеть над ним в сознании советских людей, особенно тех, кто по долгу службы был связан с издательским делом. Кто мог  себе представить тогда, что не пройдет и полувека, как этому человеку в России будет поставлен памятник! (Памятник Л.Н.Гумилеву установлен в Казани к 1000-летию города в 2005 году.) Но до этого было еще далеко.

Лев Николаевич был тогда в расцвете своих научных и творческих сил. Ему шел тогда 47-й год, а мне минуло двадцать шесть. Отношения учителя и ученика установились очень быстро и как бы сами собой. Характер у Льва Николаевича был тяжелый, авторитетный, задиристый. Он был мастер словесной научной дуэли, которая превращалась часто в беспощадную битву с собеседником, из которой он практически всегда выходил победителем. Быть научным оппонентом Льва Николаевича было достаточно бесперспективно. Это проявилось и во время защиты им кандидатской диссертации в 1948 году в Ленинграде (вскоре после чего он был репрессирован), и при защите докторской там же в 1961 году.

На моей памяти у Льва Николаевича было в  период нашей встречи с ним и на протяжении многих лет позже два ученика: я и Гелиан Прохоров, позже профессор филологии Пушкинского Дома. Мы оба принимали участие в его экспедициях в дельту Волги и на Северный Кавказ в конце 50-х — начале 60-х годов ХХ века. В чем же состояло это ученичество? Постараюсь ответить одним словом: в энергии личности учителя, которая зажигала умы и  сердца, способные откликнуться на пламень его души, порой обжигающий, но всегда приносящий плоды. Не было, да и не могло быть в условиях экспедиции  систематических научных занятий. Но была сама жизнь, подчиненная научной идее, и целеустремленные поиски для ее подтверждения. И в ходе этих поисков -— в дельте Волги, в протоках Ахтубы у стен древнего Дербента — Лев Николаевич со страстью рассказывал о событиях минувшего, как бы воскрешал образы исторического прошлого. Небольшой осколок керамики хазарского времени давал ему возможность подняться на крыльях воображения над временем и пространством и подчинить своей внутренней логике то, что принято называть «историческим процессом». Поражало, конечно, его поистине энциклопедическое знание всемирной истории и  совершенно поразительная память на даты, события и географические пункты, к которым они были приурочены. Когда вышла его первая монография «Хунну» (1960), первым рецензентом которой довелось стать мне, мне очень приглянулась синхронистическая таблица в конце его книги. В ней, помимо фактов политической и культурной истории самих хуннов, были приведены важнейшие события из жизни окружавших их в то время народов. Здесь была затронута история Китая, Индии и степных пространств скифского ареала. На мой вопрос, с какой степенью точности надо вести такие таблицы, Лев Николаевич ответил, что в принципе необходима погодовая хронология исторических событий всемирной истории. Эта идея Льва Николаевича, насколько мне известно, до сих пор никем не осуществлена. Под влиянием учителя я начал тогда собирать и классифицировать материалы по мировой хронологии по погодовому принципу. Начал с середины 1-го тыс. до н.э. и довел их до 1000 г. н.э. У меня до сих пор сохранилась эта тетрадь размером А-3, работу над которой можно было бы продолжать бесконечно. Лично для меня это было хорошей исторической методологической школой. Лев Николаевич требовал всегда от себя и от других точной пространственной ориентации. Поэтому в его работах всегда  присутствовали исторические карты, им же самим составленные. Без этого точного пространственно-временнОго перекрестья он не мыслил себе работы над историей.

В моем личном архиве сохранился целый ряд таких историко-географических карт, начертанных его собственной рукой. Вспоминаются замечательные вечера у костра, когда после тяжелого рабочего дня мы собирались вместе и самозабвенно слушали Льва Николаевича. Мы с Иштваном, а позднее и с Гелей Прохоровым, присоединившимся к нам вместе со своей женой Инной, в основном задавали вопросы, и на каждый из них Лев Николаевич отвечал, и во многих его ответах была слышна полемика с невидимым оппонентом. В этих поздних вечерних беседах особенно остро раскрывалась его необыкновенная эрудиция, острый ум, подобный бритве, и почти мистическая способность проникать в прошлое. Не могу забыть поздний вечер в Кизляре, когда, изрядно отведав молодого вина, кто-то из нас задал Льву Николаевичу вопрос об исторической роли знаменитого ирландского христианского проповедника и мыслителя Иоанна Скоте Эриугене (IX в. от P.X.), развивавшего традицию Дионисия Ареопагита, Григория Нисского и Максима Исповедника. Мне остается сожалеть, что ответ Льва Николаевича не был записан на магнитофон. Это была исчерпывающая богословско-философская лекция, да к тому же по предмету, совершенно не входившему в сферу непосредственных интересов Льва Николаевича. Я имею в виду евразийское направление его исторического мировоззрения. Но к этому вопросу я вернусь позже.

На отдыхе. Ангарская археологическая экспедиция. Справа — Л.Н.Гумилев. 1957 год

Однако беседы вокруг костра носили не только научный характер. Когда у Льва Николаевича было настроение читать стихи, он читал некоторые стихотворения отца. Особенно мне запомнилось стихотворение Николая Гумилева «Солнце Духа» в исполнении его сына. Впечатление было настолько сильным, что позже я написал музыку на эти стихи, и она была исполнена и записана с военным духовым оркестром. Еще он любил читать стихотворение отца «Наступление», на которое мною тоже была написана песня. К сожалению, своих собственных стихов Лев Николаевич нам никогда не читал. Да мы тогда и понятия не имели, что он пишет замечательные стихи, порою не уступающие ни отцу, ни матери. Часть из них погибла безвозвратно, а другая часть была опубликована значительно позднее, что явилось событием в культурной жизни современной России.

Я часто вспоминаю свои поездки к нему в Ленинград. Они начались с осени 1959 года. Я уезжал из Москвы вечерним поездом и утром звонил Льву Николаевичу с Московского вокзала. Затем на метро ехал до «Парка Победы» на Московском проспекте, а затем на трамвае до его дома. Он занимал тогда маленькую комнатку в коммунальной квартире на шестом этаже недавно выстроенного дома на Московском проспекте. Жил он в сверхскромных условиях. В его комнате был небольшой письменный стол, койка, книжная полка и шкаф для одежды. Я спал на раскладушке. Для второй постели в комнате места вообще не было. Соседи, простые работящие русские люди, относились ко Льву Николаевичу с симпатией. Знали, что он недавно из заключения и что реабилитирован. Они даже пришли на защиту его докторской диссертации в Ленинградский университет и принесли цветы.

Среди небольшого количества книг, стоящих на книжной полке ученого, бросались в глаза несколько томов Иакинфа Бичурина, отца русской синологии, проделавшего титаническую работу над переводами китайских летописей, повествующих о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. С этими книгами он не расставался и в лагере. Без них он не написал бы две свои первые степные монографии: «Хунну» (1960) и «Древние тюрки» (1965). Две эти научные монографии, написанные блестящим и увлекательным литературным языком, сразу принесли Льву Николаевичу широчайшую известность не только среди русских и зарубежных востоковедов-номадистов, но и среди широкого круга русскоязычных образованных читателей.

Он обладал несомненным писательским даром, что не удивительно, ибо наследственность проявилась в нем налицо. На своей монографии «Древние тюрки» (М., 1967), подаренной мне сразу после ее выхода в свет, Лев Николаевич написал: «Дорогому, верному другу Андрюше Зелинскому автор Л.Гумилев. 22.11.1967».

Лев Николаевич Гумилев в экспедиции на р.Арчеда. 1964 год

Но Лев Николаевич обладал также и выдающимся научным даром. В чем же заключался этот дар? И в чем может заключаться подобный дар для историка? Историка чего? И вообще: что такое История? На примере Льва Николаевича Гумилева, я могу утверждать, что истинный историк вдохновенно изучает лишь то, что прикипает к его сердцу. Только тогда История оживает в его сознании, становится судьбою настоящего, его собственной судьбой. Бессмысленны разговоры об исторической объективности. Сердце человека привязано к своей, а не к чужой матери, к своей, а не к чужой культуре, каждый человек защищает свою «индивидуальную иллюзию», неразрывно связанную с «коллективной иллюзией» и мифом своего народа, если этот народ еще имеет место быть и может  проявлять себя в том, что в лишенном смысла наукообразном сочетании называется «историческим процессом». В какой же «исторический процесс» были погружены ум и сердце Льва Гумилева? Они были погружены в историческую стихию русско-евразийского пространства. И в этой изменчивой стихии его более всего волновала история кочевников-номадов, которым западная историография всегда отказывала в «полноценной» истории! Было ли это заложено в генах Льва Николаевича, происходившему по матери из рода последнего золотоордынского хана Ахмата, которому Иван III в 1480 году платил дань? Род Ахмата, в свою очередь, восходил к потомкам чингизидов. Было ли это следствием увлечения и изучения евразийской теории, возникшей среди русской эмиграции в послереволюционные 20-е годы? Наверное, и то и другое вместе, соединенное с тем страстным характером самого Льва Николаевича, который был зримым воплощением своей знаменитой ныне «пассионарной теории». Но прежде чем говорить о евразийской теме мне хотелось бы рассказать об одном запомнившимся мне эпизоде.

Как-то в середине 60-х годов, когда Лев Николаевич оттачивал нюансы своей «пассионарной теории», ему пришла в голову светлая  мысль: встретиться с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским. Это был последователь В.И.Вернадского, биосферщик и крупнейший генетик нашего времени. Сказано — сделано. И вот летом 1965 года мы садимся в электричку Москва-Обнинск, и часа через два мы уже у него. С нами поехала Нина Баландина, дочь знаменитого химика-каталитика,  любимого ученика моего отца академика Алексея Александровича Баландина. Она-то, если мне не изменяет память, и созвонилась заранее с Тимофеевым-Ресовским, так как была с ним хорошо знакома.  Лев Николаевич взял с собой ряд своих опубликованных работ, особенно связанных с «пассионарной теорией». Насколько я понимаю, он хотел подвести под нее достаточно солидное генетико-биологическое основание и в лице Тимофеева-Ресовского видел своего потенциального союзника.

Жил Николай Владимирович совсем близко от железнодорожной станции. И вот, наконец, мы в его квартире. Он встретил нас вместе с женой Еленой Александровной, красивой, уже немолодой женщиной высокого роста,  светловолосой, с благородными чертами лица. Николаю Владимировичу было тогда 65 лет, Льву Николаевичу 53 года. Как сейчас помню, — к нам навстречу вышел крупный, грузный, пожилой человек, еще сохранивший во всей своей фигуре следы былой физической мощи. Он почему-то напомнил мне римского гладиатора, дожившего каким-то чудом до пожилого возраста. Умственный напор Тимофеева-Ресовского отпечатался каким-то образом во всей его фигуре. Самым парадоксальным было то, что Лев Николаевич и Николай Владимирович чем-то напоминали друг друга, даже чисто внешним образом, не говоря уже о «пассионарном напряжении», которое делало их бойцами в одной «весовой категории».

Научное напряжение разговора было высоким. Я не помню точно его содержания, но суть его заключалась в том, что Лев Николаевич пытался убедить Николая Владимировича в необходимости их сотрудничества на ниве «пассионарной теории». Принципиального спора по поводу теории Льва Николаевича между ними не возникло, хотя я сейчас не могу точно восстановить нить этого разговора. Во всяком случае, Лев Николаевич уезжал от Николая Владимировича с надеждой, что их научный контакт продолжится и завершится совместной публикацией на «пассионарную тему». В завершение беседы Елена Александровна напоила нас чаем. Уже смеркалось, когда, откланявшись и поблагодарив гостеприимных хозяев, мы двинулись на станцию «Обнинск» в обратный путь.

Трудно сказать, что помешало двум выдающимся ученым объединить свои усилия. Лев Николаевич даже предполагал, что Тимофеева-Ресовского кто-то отговорил от такого сотрудничества. Но факт остается фактом. Я же могу предположить, что самостность самого Николая Владимировича помешала ему выступать на вторых ролях в продвижении теории Гумилева.

Как-то в один из приездов в Ленинград я увидел на столе Льва Николаевича длинный конверт с иностранными марками. Заметив мой взгляд, он сказал: «Это письмо от Петра Николаевича Савицкого. Он был реабилитирован в 1956 году в один год со мной. Теперь он вернулся в Прагу, и мы регулярно переписываемся». Я впервые слышал имя П.Н.Савицкого и попросил Л.Н. рассказать мне о нем. Во время этого разговора я узнал, что П.Н.Савицкий — один из столпов русской евразийской исторической школы, возникшей в эмиграции сразу после катастрофы Белого движения — последней надежды вырваться из большевистского ада. Собственно теоретиком евразийства был князь Н.С.Трубецкой, который выпустил в 1920 году свою небольшую, но весьма,  знаменательную работу под названием «Европа и человечество». Он  ясно и недвусмысленно показал, что современная «европейская культура» не есть культура всего человечества, и не может претендовать на подобную роль. Он впервые высказал мысль об общеевропейском «шовинизме», что мы отчетливо наблюдаем сегодня, глядя, куда уводит мир евро-американская технотронная цивилизация, основанная на культе денег, чудовищном неравенстве людей и хищническом и бездумном уничтожении Природы. Н.С.Трубецкой заложил основы евразийского миросозерцания и понимания истории не как безликого «процесса», а как живой пульсирующей магмы человеческого духа с его незыблемыми национальными и конфессиональными приоритетами. Его друг и единомышленник Петр Николаевич Савицкий создал мощную историософскую,  геополитическую и историко-географическую базу для подобного миросозерцания, а его друг и коллега Георгий Владимирович Вернадский написал с этих позиций замечательную монографию «Начертание русской истории» (Прага, 1923), ныне, наконец, переизданную заново.

Судьбы П.Н.Савицкого и Л.Н.Гумилева пересеклись в Гулаге. Их встреча вылилась в многолетнюю дружбу, в плодотворнейший научный контакт. Вот так и я получил адрес П.Н.Савицкого, переписка с которым продолжалась около 5 лет — с 1963 по 1968 год, когда его не стало. К сожалению, о судьбе его евразийского архива и уникальной историко-географической библиотеке я ничего не знаю.

Я всегда старался выполнять все просьбы и поручения Льва Николаевича. Был первым рецензентом его первой монографии «Хунну», снял документальный фильм об экспедиции в дельту Волги и в Дагестан и многое другое. Я был готов для него на очень многое. За десять лет, прошедших со дня нашего знакомства, мы очень сблизились. Приезжая в Москву по делам, связанным с изданием своих книг, Лев Николаевич всегда останавливался у нас, на ул. Горького в доме № 9, кв. 62, откуда с 6-го этажа открывался замечательный вид на Кремль и Исторический музей, и откуда ему было рукой подать до Ордынки, куда он ходил навещать Анну Андреевну, жившую в то время у Ардовых. В конце 60-х годов Лев Николаевич женился и останавливался уже не у нас, а у своей жены Натальи Викторовны, неподалеку от Зубовской площади. В 70-х годах она получила квартиру в Ново-Гиреево, и каждое лето Лев Николаевич теперь проводил там. И вот однажды, по-моему, летом 1970 года, когда мы вышли погулять в вечерней прохладе перед моим отъездом домой, он обратился ко мне с просьбой, чтобы я написал книгу о нем и его «пассионарной теории»! Я был несколько ошарашен этой просьбой, в общем, она застала меня врасплох. Дело в том, что летом 1970 года я был полностью погружен в идею построения некоей метафизической  парадигмы религиозного сознания. Мне казалось, что я нашел принципиальное решение этой проблемы, и в итоге отвлеченная идея воплотилась в зримых и наглядных геометрических построениях. Как возможно религиозное сознание и почему именно оно являет собой стержень  любой традиционной культуры? Мог ли я поделиться этим со своим учителем без риска быть непонятым, во всяком случае, не понятым до конца? Нет, не мог, потому что метафизические и религиозные вопросы лежали вне сферы глубинных интересов Льва Николаевича. «Бог мира не знает», — иногда говорил он, — «и потому не может нести ответственность за злодеяния людей. Но он оставляет человеку одну возможность: возможность спасти свою грешную душу».

Я откровенно сказал Льву Николаевичу, что в данный момент, при всем желании, не могу, увы, переключаться на другую работу, что мне сейчас совершенно необходимо закончить свою. «Вы же прирожденный агиограф, — заметил он, — вы замечательно написали большую статью о Ф.И.Щербатском, поэтому сможете справиться и с этой задачей». Наотрез отказаться от предложения Льва Николаевича я не мог. Сказал, что мне необходимо еще раз вдуматься в его «пассионарную теорию» и закончить свою работу, которая уже рождалась на свет. Подумав, Лев Николаевич согласился, но полагаю, что в глубине души у него остался осадок от этого разговора. Остался он и у меня. Первый раз за многие годы нашей  дружбы я не мог с полной готовностью откликнуться на его предложение.

Если же говорить о существе «пассионарной теории», то лично для меня она всегда оставалась постройкой с незавершенным верхом, вроде дома без крыши. О том, что «страсти» управляют миром люди знают давно. В религиозных умозрениях буддизма и христианства этому вопросу уделено особое внимание. Угасание энергии жизни в современном глобальном потребительском технократическом обществе делает проблему «страстей» особенно актуальной, но уже не столько со стороны религиозно-мистической, сколько со стороны космобиоэнергетической. Одним из предшественников Л.Н.Гумилева в этом был основатель отечественной космопсихиатрии А.Л.Чижевский в своей  замечательной работе «Физические факторы исторического процесса» (Калуга, 1924). Удары из Космоса, стимулирующие массовые движения в истории, вызываются (по Чижевскому) излучениями Солнца (11-летний цикл). По Л.Н.Гумилеву, они не подчиняются законам периодичности и вызваны космическими факторами неизвестной нам природы. Во всяком случае, впечатляющее понятие «пассионарности» было замечательной находкой Льва Николаевича, и позволило его теории захватить умы и сердца миллионов мыслящих читателей.

Вспоминается еще один эпизод, связанный с его пребыванием в Новогиреево.  Это было в середине 70-х годов. Приезжаю я как-то ко Льву Николаевичу и вижу: лежат в его комнате на стуле два огромных переплетенных  машинописных фолианта. Я спрашиваю: «Что это?» Лев Николаевич отвечает: приходили тут двое молодых «ученых» — Фоменко и Носовский. Пересматривают мировую историю с точки зрения хронологии. Оставили мне на просмотр, хотят положительную рецензию получить. Ну, и что же вы? — А я, когда открыл сии фолианты, вижу, что это все такая же  «морозовщина» в новом разливе. Он (т.е. Н.А.Морозов), сидя в Шлиссербургской крепости, скостил историю на полтысячелетия, а они, «голубчики» уже тянут к полутора. В общем, — он тут выразился не совсем литературно, — все это чистый бред, возможно, хорошо кем-то оплачиваемый.

Когда я читал в 2003–2004 годах спецкурс по проблемам религиозного сознания и «коллективной психики» на психологическом факультете МГУ, то я постоянно пользовался термином Льва Николаевича, но в модифицированном  мною виде: вместо термина «пассионарность» я употреблял термин «пневмопассионарность», что имеет принципиальное значение. Все великие явления в истории человеческого духа обладают особой формой энергетики, которая не может быть сведена ни к биогеохимическим планетарным процессам, по В.И.Вернадскому, ни к ударам из Космоса — по Гумилеву. С легкой руки Льва Николаевич Гумилева это понятие вошло в широкий, — и не только в научный — обиход. Сам же Лев Николаевич во всех проявлениях своей личности, как и его родители, был зримым воплощение своей теории.

Вторым термином, созданным Львом Николаевичем Гумилевым, гораздо   менее известным, чем «пассионарность», был термин «сатаногенез». Он часто употреблял его в общении со мной. Смысл его  он изложил в пьесе «Визит  Асмодея», которую при жизни не публиковал. Подобно Н.С.Гумилеву, его отцу, которого, как свидетельствуют  современники, преследовала мысль о ранней смерти, его мучило предчувствие коллективной гибели — «сатаногенез», предчувствие загадочное, присущее поэтическим натурам, проникновение в будущее.

Лев Николаевич Гумилев настойчиво и часто говорил мне об этом грядущем «сатаногенезе», вопреки романтической концепции почитаемого им академика В.И.Вернадского о Ноосфере. Он даже утверждал, что в научных кругах пора ставить проблему: «Ноосфера или «сатаногенез?». Но… В то время, да и сейчас, проблему ставить было негде.

Его трагические жизненные впечатления: насильственная смерть отца, многолетнее повторное пребывание в заключении, участие в войне, вплоть до Берлина (замечу, что после вой­ны его опять посадили), кристаллизовали в его сознании это убеждение. Достойной памятью Льву Николаевичу было осмысление этого термина в научном и массовом сознании.

Никогда не забуду, как он помог мне закончить аспирантуру в Ленинграде после  изгнания из аспирантуры исторического факультета МГУ «за чуждый дух». Годы, проведенные со Львом Николаевичем, были счастливейшими годами моей жизни.

Послесловие

Л.Н.Гумилеву, моему учителю

Я вижу вновь огонь багровый

На башнях крепостной   стены,

И на устах застыло слово

В немом предчувствии войны.

С кем этот бой?

Иль только снится

Нам топот бешеный подков,

Вновь разверзающих веков

Давно забытые   страницы.

Нет, слишком сон похож

на быль,

И снова на степном просторе

Горит подожженный ковыль,

Бушует огненное море.

И степь растоптана лежит,

Уйдя в бескрайние пределы,

И ждет того, кто воскресит

Ее поруганное тело.

И мнится ей сквозь кровь

и дым,

Сквозь запах горечи и тленья,

Что шестикрылый серафим

Ей шлет свое благословенье.

1992

А.Н.Зелинский

Печатается по: «Живя в чужих словах…» Воспоминания о Л.Н.Гумилеве, СПб., 2006