Мне посчастливилось быть знакомым, творчески сотрудничать, а  в некоторых случаях и  дружить с людьми, жизнь и деятельность которых — не просто их собственная биография, но и биография времени, в котором они жили, яркая характеристика  целой эпохи. Я имею в виду таких выдающихся ученых, как мои учителя — профессора-историки  Михаил Дмитриевич Присёлков и Сигизмунд Натанович Валк, историк литературы академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, замечательные режиссёры Николай Павлович  Акимов и Георгий Александрович Товстоногов, ставившие мои  пьесы… и конечно же,  Лев  Николаевич Гумилев.

Жизнь и судьба Льва Николаевича Гумилёва, как ничья другая,  символизирует время большого террора и необоснованных репрессий  тридцатых-пятидесятых годов ХХ века. Мне трудно вспомнить хотя бы один другой случай, когда человека арестовывали по политической статье столько раз, сколько Льва Николаевича. Мне, подвергшемуся аресту всего однажды, даже страшно подумать о том, что значит пережить такое четырежды.

Символом  несгибаемой духовной силы и воли  несломленных духовно узников ГУЛАГА должен быть признан  Лев Николаевич  Гумилев. Он написал за время своих «путешествий» по тюрьмам и лагерям много собственных талантливых стихотворений.  В лагерях и в ссылке им были  написаны знаменитые его книги: «Хунну. Древняя история Срединной Азии» и «Древние тюрки». Можно ли сомневаться в том, что такую его работу следует считать выдающимся, несравненным литературным и научным подвигом?!

Жизнь и судьба Льва Николаевича Гумилева ярко и точно свидетельствует и еще об одном очень существенном, характерном моменте социальной жизни времени, о котором  идёт речь.

Помимо заключённых тюрем и лагерей, как бы много их ни было в разные периоды нашей истории, в советской стране жили две с лишним сотни миллионов людей, находившихся вне тюремных стен и колючей проволоки, в так называемой Большой зоне. Название это, нередко употребляемое заключенными, появилось и прижилось, разумеется, не случайно. Живущие в Большой зоне  были тоже несвободными людьми. Несвободными  от страха оказаться за решеткой или в ссылке, потерять работу, испортить или загубить свою карьеру, свой научный труд. Все это и еще многое другое можно было «заработать», в частности, за то или иное общение с репрессированными «врагами народа» или с их семьями. Хорошо  известно, сколь велик был этот страх. Типичным явлением был  развод жен (или мужей) с репрессированным супругом, отказ детей от родителей, бывало — и родителей от своих детей. Порой  это происходило по взаимному согласию, исходя из принципа — «Так надо», «Так и тебе, и нам будет лучше». Порой, однако, подобные расставания были трусливым, карьеристским предательством.

Но вот, несмотря на все страхи и вполне возможные печальные последствия  тех или  иных связей с репрессированными, и даже с бывшими «врагами народа», было немало, очень даже немало людей во всех областях тогдашней жизни, в том числе даже среди больших и маленьких начальников лагерей, среди  некоторых номенклатурных работников, среди деятелей культуры и науки, людей которые, старались, как могли, помочь «неприкасаемым» париям. Жизнь и судьба Льва Николаевича Гумилева и в этом отношении весьма показательна. На всех этапах его многотрудной жизни ему старались по возможности, иногда очень серьезно, помогать многие очень разные люди. Это хорошо известно. В первую очередь здесь надо сказать о его коллегах-ученых, в том числе об академиках Василии Васильевиче Струве, Дмитрии Сергеевиче  Лихачеве, о директоре Эрмитажа Михаиле Илларионовиче Артамонове и о многих других профессорах — историках, литературоведах, географах. Доброжелательную помощь оказывали ему издатели его книг и статей. Разумеется, в данном случае немалую роль играло само имя Льва Николаевича — сына  двух больших поэтов, судьбам которых интеллигенция весьма сочувствовала, — равно как и научные и литературные заслуги самого Льва Николаевича. Так или иначе, и эти обстоятельства жизни Льва Гумилева символизируют и характеризуют многое и многих в тогдашней жизни.

Перехожу к рассказу о моих встречах с Львом Николаевичем, о наших с ним дискуссиях по некоторым проблемам древнерусской истории, и о той роли, которую он невольно сыграл в моей семейной жизни.

В самом начале 1955 года я возвратился домой в Ленинград из Каргопольлага МВД СССР строгого режима, отбыв в заключении пять лет, один месяц и восемь дней. Как полностью реабилитированный при освобождении, я был восстановлен на прежней работе в Отделе рукописей Публичной библиотеки и приступил к работе по описанию  древнерусских книг.

Однажды, было это в следующем, 1956 году, сотрудница пригласила меня выйти в читальный зал к читателю, интересующемуся материалами по древнерусской истории. Ожидавший меня там человек представился: «Гумилев Лев Николаевич».

До этого момента я никогда не видел Льва Николаевича даже на фотографии, но, разумеется, слыхал о нём, знал кое-что и о трудной  судьбе сына двух знаменитых родителей. Он что-то  знал обо мне. Прежде всего, о том, что я — специалист по древнерусской истории, будучи еще студентом, опубликовал статью о Куликовской битве. А также небольшую книгу о монголо-татарском завоевании Руси — «Нашествие Батыя». Теперь мы познакомились, разговорились…

Сейчас уже не помню: в первый же день нашего знакомства или в один из следующих дней прихода Льва Николаевича к нам в Отдел рукописей мы отправились с ним пообедать в ближайший ресторан на Садовой улице. Тогда он назывался «Северный». Позднее он стал именоваться «Баку», а теперь, кажется, зовется «Шанхай».

Нам было о чем поговорить. Обменивались, естественно, тюремно-лагерными воспоминаниями. Однако главной занимавшей нас темой были сюжеты, связанные с историей  допетровской Руси. Здесь у нас были общие интересы.

Лев Николаевич оказался (и остается, мне кажется, доныне) единственным ученым-историком, поддержавшим мою концепцию датировки «Слова о полку Игореве», вызвавшую решительные возражения, можно сказать — отпор — со стороны  других, в том числе наиболее авторитетных исследователей великого произведения древнерусской литературы. Хочу сразу же заметить, что моя датировка времени создания «Слова» не имеет ничего общего с гипотезой о подделке «Слова» то ли Мусиным-Пушкиным, то ли неким монахом Илларионом в XVIII веке. Тем более что мне удалось разыскать и исследовать факт знакомства  со «Словом» Ивана Грозного и его книжников в XVI веке. Это, на мой взгляд, окончательно снимает возможность вынимать «Слово» из древнерусской литературы и объявлять его поздней подделкой. Эту мою работу весьма одобрил Дмитрий Сергеевич Лихачев, опубликовавший ее в 14-м томе Трудов Отдела древнерусской литературы  Пушкинского Дома.

При этом, однако, я выступил с докладом, а затем и с небольшой статьей против широко распространенной и официально признанной датировки «Слова» временем, непосредственно примыкающим к 1185 году, когда состоялся поход князя Игоря на половцев, описанию которого посвящено «Слово». Опираясь на  факты, не подлежащие  ни сомнению, ни опровержению, я указывал  на то, что в «Слове» упоминается целый ряд событий XIII века и что оно написано после первой встречи русских княжеских дружин с монгольскими войсками в 1223 году, в битве на реке Калке. В пользу такой датировки говорит многое. Прежде всего, само содержание памятника.

Лев Николаевич Гумилев, повторяю, был единственным  ученым, который принял мою датировку написания «Слова», можно сказать, с полным одобрением. Он написал в ее поддержку две статьи в «Известиях Географического общества» (В других журналах его в то время не печатали). Надо ли говорить, как я был благодарен ему за эту поддержку.

Есть у меня и другой, достаточно серьезный повод быть благодарным Льву Николаевичу.

В конце 1961 года он пригласил меня на защиту своей докторской диссертации «Древние тюрки VI–VIII веков», состоявшуюся на заседании Ученого  совета исторического факультета нашего Университета. Большая 70-я аудитория, в которой шло заседание, была переполнена до отказа. Мест не хватало, и многие плотной толпой стояли  за рядами стульев.

Не стану здесь рассказывать о самой защите. Она прошла блестяще и была очень интересной. Это хорошо известно.

Я пришел на защиту Льва Николаевича с небольшим опозданием. Войдя в переполненную аудиторию, я обратил внимание на незнакомую женщину. Потом я поймал себя на том, что стал то и дело оглядываться на нее.

Когда в заседании был объявлен перерыв для голосования, я подошел к Льву Николаевичу и, поздравив его с блестяще прошедшей защитой, спросил, указав на стоящую в этот момент невдалеке заинтересовавшую меня женщину, — кто она такая? Лев Николаевич сказал, что это Тамара Александровна Мельникова, редактор издательства «Восточная литература», в котором издается его книга «Хунну».

Знакомства с Тамарой Александровной у меня тогда не произошло. Оно случилось позднее, в мае следующего года, когда я увидел ее в числе зрителей, пришедших на премьеру комедии «Опаснее врага» в московском Театре имени Гоголя. Тогда и состоялось наше знакомство. Через два года была наша свадьба в Москве, после чего Тамара Александровна переехала ко мне в Ленинград.

В течение уже сорока пяти лет мы с женой, естественно, не забываем о том, что нашему знакомству и всей нашей дальнейшей совместной жизнью обязаны Льву  Николаевичу  Гумилеву. Уже вместе, в Ленинграде, мы не раз, хотя и не часто, встречались с Львом Николаевичем. Мне неоднократно приходилось встречаться с ним на заседаниях Сектора древнерусской литературы у Дмитрия Сергеевича  Лихачева. В своих выступлениях с критикой тех или иных несогласных с его позициями взглядов Лев Николаевич бывал иногда и резок и, конечно же, остер на язык, но всегда сохранял при этом деликатное, уважительное отношение к своему оппоненту.

Мне он запомнился не только как человек высочайшей эрудиции, глубокого тонкого ума и яркой талантливости. Он был при этом человеком улыбчивым, доброжелательным, обладал острым чувством юмора, которым, кстати сказать, неизменно отличались его публичные выступления, его лекции. Вспоминая об этих свойствах  его личности, можно только поражаться тому, что они жили и сохранялись в человеке, вся жизнь которого, едва ли не с самого детства, была переполнена и незаслуженными огорчениями, и тяжелыми душевными переживаниями, не говоря уже о многолетних мучениях в тюрьмах и лагерях, о всякого рода ограничениях  и гонениях  в творческой и научной деятельности.

Мое несогласие с концепцией Льва Николаевича не приводило к какой-либо размолвке между нами, хотя споры на эту тему и бывали. Лев Николаевич Гумилев остается для меня моим замечательным современником, знакомством, совместной работой и добрыми отношениями с которым  я всегда гордился, горжусь  и сейчас.

Д.Н.Альшиц (Аль)

Печатается по: «Живя в чужих словах…» Воспоминания о Л.Н.Гумилеве, СПб., 2006 (в сокращении)