Человеческая память и тайна человеческой жизни неисчерпаемы. Среди новых поступлений в фонды Музея истории СПбГУ — внушительная пачка писем, фотографий, документов. И снова перед нами раскрываются военные судьбы наших универсантов — тех, кто прямо из здания университета ушел на войну.

«Эх, девушки, девушки, вы даже не знаете, как читаются ваши письма на фронте!»

Николай Александрович Бронников. Рисунок фронтового товарища 28.05.44

Автором большинства писем является Бронников Николай Александрович (1918 г.р.) — студент биологического факультета ЛГУ, поступивший в университет в 1937 году и «ушедший в бессмертие» в феврале 1945 года, всего за три месяца до окончания войны. Письма обращены к его жене — студентке той же группы биологического факультета, Бронниковой (Батуевой) Тамаре Петровне (1919 г.р.). Они расписались 1 июня 1941 года и прожили вместе всего два месяца. А потом, вплоть до гибели Николая Александровича, были письма друг другу. Их сохраняли обе стороны. Вместе с вещами погибшего капитана Бронникова, письма Тамары Петровны вернулись к ней. К нам в Музей они попали уже от дочери Тамары Петровны от второго брака — Ольги Николаевны Николаевой, вместе с документами и фотографиями. К этим материалам приложена тетрадочка в клетку, исписанная крупным почерком — это сведения о матери и ее родных, а также подробный рассказ о человеке, которого автор строк никогда не видела, но о котором слышала от матери.

Николай Александрович Бронников родился 21 декабря 1918 года в семье потомственных купцов Бронниковых. Но уже его отец Александр Николаевич отступил от традиции предков и стал военным врачом. Мать Николая Александровича Ольга Сергеевна (урожденная Занегина) была из рода князей Ширинских-Шихматовых. В Первую мировую войну она работала сестрой милосердия в военном госпитале, где и познакомилась с Александром Николаевичем. Это была любовь с первого взгляда у обоих, хотя Александр Николаевич был значительно старше, не отличался красивой внешностью и имел к этому времени жену и детей. Они поженились уже после революции, когда церковные браки были отменены. После окончания гражданской войны Бронниковы уехали в Рыбинск на родину Александра Николаевича, где он стал заведующим хирургическим отделением городской больницы, а Ольга Сергеевна там же работала медсестрой. В отличие от многих коллег, он категорически не брал никаких приношений от пациентов, за что его называли «блаженным». Умер Александр Николаевич в декабре 1945 года скоропостижно, а Ольга Сергеевна дожила до начала 70-х годов.

Тамара Петровна Бронникова — дочь потомственного уральского рабочего-литейщика. Когда семья в 30-е годы переехала в Ленинград, она после окончания школы поступила на биологический факультет и уже во время учебы увлеклась гистологией. Николай Александрович с первого взгляда ей не понравился: «уж очень ярок и высокомерен», но судьба распорядилась иначе. Приехав в Рыбинск из Ленинграда в августе 1941 года, Тамара Петровна жила там в семье родителей мужа до 1944 года, когда ее пригласили на должность ассистента кафедры гистологии в Ярославский медицинский институт. Она стала преподавать и одновременно учиться, так как у нее было закончено только четыре курса ЛГУ. В Ярославле она познакомилась и со своим вторым мужем Николаем Александровичем. Родители первого мужа после гибели сына считали, что она не должна лишать себя семейной жизни, а сама Тамара Петровна верила, что встретит человека, подобного Николаю Александровичу. Несмотря на полное совпадение имени и отчества, второй муж был далек от этого идеала. После окончания медицинского института Тамара Петровна вместе со вторым мужем Николаем Александровичем уехала в Вологду, где была очень авторитетным врачом-патогистологом.

Николай Александрович Бронников ушел на фронт добровольцем в первые дни войны. Он попал в «химические» войска, прошел путь от рядового до капитана, вступил на фронте в партию. 16 февраля 1945 года неожиданно в расположение его части вышла одна из резервных фашистских группировок. В бою Николай Александрович получил тяжелое ранение в живот и скончался на поле боя.

Вот и вся короткая история, которая сохранилась в семейных рассказах и воспоминаниях, а главное — в сотнях нежных, теплых, бесконечно прекрасных строк писем двух любящих людей, чью судьбу трагически решила война.

В нашем распоряжении — несколько десятков фронтовых писем Н.А.Бронникова к жене, матери и родственникам (в основном — к жене). Все они наполнены чувствами, переживаниями, воспоминаниями о мирных днях и надеждами на скорую встречу, так как надежда на быстрый разгром фашистов не покидала всех в те годы. Первое письмо датировано 1 августа 1941 года (29 июля Николай Александрович ушел на фронт), последнее — 14 февраля 1945 года (через два дня Бронников погиб).

Невозможно без волнения читать эти строки, особенно в письмах 1941 года, когда воспоминания о мирной счастливой жизни были так свежи в памяти. Потом они притупились и приходили, чаще всего, в снах — не случайно во многих письмах Николай Александрович очень подробно пересказывает эти сны «любимой Томе», «родной любушке»! Радость военных побед тоже поднимала из памяти светлые, радостные картины прошлого и будущего. Возникавшие недомолвки, обиды, непонимание быстро уступали место теплым и сердечным словам любви. Очень жаль, что не сохранились в таком же объеме, как письма Н.А.Бронникова, письма его жены. К сожалению, мы не знаем причин их отсутствия, а иногда очень не хватает именно диалога в этой переписке. Объем журнальной публикации не позволяет раскрыть в полной мере все нюансы этой простой военной истории, но даже небольшая часть подобранных нами писем Н.А.Бронникова (целых и отрывков) читается на одном дыхании!

Тамара Петровна Бронникова 15.11.42

1.08. 41. Тома, родная, сегодня начала работать наша почта я написал тебе большое письмо, но оно оказалось слишком подробным. Его пришлось уничтожить! Сейчас тороплюсь, чтобы с первой почтой отправить хоть несколько строк.

Милая, что ты делала, думала, чувствовала в эти дни? Как у тебя немецкий? Что слышно о гос.экзаменах?

Особенно во время отдыха так бывает тоскливо без тебя. Думаю, хотя бы на минутку повидать. Но об этом и думать не приходится. Тут такая обстановка, что приехать никак нельзя: тебе нужно беречь не только себя! Запомни твердо. Да что я говорю, точно ты сама не знаешь. Почему именно нельзя приехать, может быть, со временем, узнаешь. Пока кончаю. Писарь кричит, что отправляет.

Будь здорова, родная, не беспокойся обо мне, все хорошо. Привет папе и маме. Сообщи мой адрес в Рыбинск.

Целую крепко, крепко. Твой супруг.

12.10.41. Родная, сегодня исполнилось ровно полтора года со дня, решившего нашу судьбу. И в то же время вот уже 2,5 месяца мы не видим друг друга. Если бы ты знала, как с каждым днем все острее и острее становится потребность быть вместе с тобой. Как-то первые 2,5 месяца (считая с 7 июля) перемена всего окружающего, напряженность обстановки, вечное ожидание всяких неожиданностей совершенно уничтожили во мне мысли о будущем, совсем прекратили мечтания, наполнявшие раньше все свободное время.

Фронтовое письмо Николая Александровича Бронникова

Каждый раз, когда я оставался наедине со своими мыслями, их направление было неизменно сходным. «Как-то ты? Что-то ты делаешь и думаешь? Хорошо ли тебе? Не угрожает ли тебе что-нибудь?!»

Теперь же, то ли спокойствие за тебя, то ли привычка к окружающим вечным бабаханьям (а может быть, и то и другое вместе) прибавили к моим мыслям о тебе и бывшие ранее мечтания. И вот теперь, в долгие, темные и холодные осенние ночи, мысли мои улетают к тебе и с тобой в будущее. Сколько всевозможных дополнений, уточнений и переделок в построенном нашими обоюдными мечтами будущем приходят в голову в длинные часы ночных дежурств.

Всем этим так хочется поделиться с тобой. Да какое! И на словах-то, кажется, всего не перескажешь, а писать уже и думать не приходится.

Родная, 10-го утром снова прибыл в свою часть. Вот уже три раза ночами «катался» по Финскому заливу. Прошлый раз возвращался из Ленинграда и в этот раз ехал туда и обратно.

Как ни жаль, но вернее всего, что это была последняя поездка в Ленинград: мой отдел прикрепили к другой конторе, которая располагается гораздо ближе к нам. «Не все коту масленица»… Маму тоже предупредил, что вряд ли приеду. Сегодня получил твою открытку от 5.09. Но это какая-то заблудшая и сильно задержавшаяся, так как твою открытку от 8.09 и письмо от 9.09 я получил еще до поездки в город. До поездки же получил бабулину открытку от 15.09, и это самое последнее известие, которое я имею из Рыбинска. Одновременно с твоей открыткой получил коротенькое письмо от Юры, датированное шестым октября, т. е. днем моего выезда из Ленинграда. Он уже почти совсем здоров, на этих днях выписывается из госпиталя. Пишет, что почти все ребята с нашего курса, ушедшие на фронт, ранены, не считая Варакина и Осокина, о гибели которых я писал тебе в одном из предыдущих писем.

Пишет, что очередь теперь за нами (мое ранение по своей ничтожности в счет не идет). И он, и Валя шлют тебе горячий привет.

Мы опять на новом месте. Новая землянка. Выложили настоящую плиту с дверцей, поддувалами и чуть ли не конфорками. Разогреваем еду и чай, греемся после дежурства и сушимся.

Фронтовая открытка Николая Александровича Бронникова

Любимая, бумага велит кончать. От тебя в последнее время весточки так редки и коротки. Пиши же, родная! Ты не представляешь нетерпения, с каким я жду твоих писем и как бываю счастлив и весел, получая их. Привет всем нашим. Целую крепко, крепко. Твой супруг.

1.11. 41. Любимая моя, вот уже 9 дней я на новой должности — командиром взвода в хим.роте. Ориентировочно об этом я писал тебе в открытке от 28.10. После этого в течение нескольких дней положение мое было довольно неустойчиво. Поэтому в письмах от 28-го и 29-го окт. об этом вопросе я не обмолвился ни словом. Теперь же, когда я утвержден на этой должности приказом по дивизии, под моим началом состоит такой же взвод, в каком я сначала (еще в августе месяце) был младшим командиром. Ответственность, конечно, на мне теперь лежит большая, особенно на теперешнем этапе войны. Но, по крайней мере, я теперь могу на практике применить знания, полученные мной за годы университетской жизни. Меняется в связи с этим и экономическая сторона моего существования здесь. По занимаемому положению я буду получать заработную плату в размере 675 руб. плюс «полевые» в размере 25% заработной платы, т.е. в сумме это составит около 835 руб. …

Любимая, может быть, ты знаешь, где я был до сих пор хотя бы приблизительно. Переход на новую должность случайно совпал и с коренной переменой места обитания. Когда-нибудь ты узнаешь, откуда я пишу эти строки и буду писать тебе в дальнейшем…

12.11.41. …Родная, ты пишешь в своей открытке о посылке, посланной мне. Любимая, если бы ты знала, как мне дорого, особенно в теперешних условиях, каждое проявление твоего внимания. Правда, обеспечен я здесь очень хорошо: теплое белье и портянки; теплые брюки и гимнастерка; под шинель меховой очень теплый жилет, меховая шапка-ушанка, теплые рукавицы на вате. Что, спрашивается, еще нужно. Хорошо обеспечены у нас теплым обмундированием и рядовые бойцы. Как видишь, родина заботится о нас, как родная мать.

Тома, любимая, если бы только чувствовала, как с каждым часом, с каждым днем растет, моментом поглощающая меня всего, потребность быть около тебя, видеть тебя, чувствовать тебя, моя родная. Если бы ты знала, как непреодолимо желание положить голову тебе на колени, закрыть глаза и сознавать, что со мной, забыть все окружающее. Только постоянным напряжением, постоянным усилием воли заставляешь свою Ц.Н.С. не выходить из нормы…

Любимая, каково-то сейчас твое чувство по отношению ко мне. Ведь с 29.07, со дня нашей разлуки, оно не может быть совершенно неизменным… Сегодня исполняется ровно год и семь месяцев со дня знаменательной для нас обоих даты, а мне кажется, что мы были вместе всю жизнь!…

25.12.41. Тома, детка моя любимая. Вчера получил от тебя сразу 4 письма и из одного, наконец, узнал о катастрофе, произошедшей 1 октября. Родная, единственно, что меня немного успокаивает, это то, что ты написала мне об этом уже после выздоровления и уж если бы были какие-нибудь последствия, то ты, я уверен, об них бы мне написала. Любимая, ведь ты мне написала всё, всё? Ведь нет чего-нибудь, что бы ты мне не написала, боясь излишне потревожить? Единственно, чем я пытаюсь себя успокоить, это мысль о том, что в момент, когда я пишу эти строки, то есть почти через 3 месяца после печального происшествия, ты снова совершенно здорова и воспрянула духом, зная о фронтовых успехах. Я только почте никак не могу простить: ведь только благодаря ей ты вынуждена была с такой жадностью ждать моих писем. Если бы не перебои в доставке, то ты получала бы весточки с фронта и часто, и регулярно, и не было бы необходимости так неосторожно торопиться на работу. Положим, чем же почта виновата? — Во всем виноват ненавистный «Ганс».

Но и достается ему теперь на орехи. Я уже ночую далеко не в первом селении, буквально несколько дней тому назад стонавшем под пятой гитлеровцев. Немцы теперь с каждым днем все больше и больше насаливают пятки, а во всех селениях приходится видеть целые леса из сотен крестов и на каждом из них приблизительно следующая красноречивая надпись: gefreiter Otto Springer geb.17.4.20 st.19.12.41. Поражают, во-первых, даты, перед которыми стоит короткое geb. Подавляющее количество убитых рождения 20-го–23-го гг. Лишь изредка среди этих дат попадаются рождения 13-го или 14-го года. Во-вторых обращают на себя внимание мальтийские кресты, украшающие концы могильных крестов: очень много из нашедших вечный покой на наших необъятных землях были в свое время награждены одним, двумя и более железными крестами. А сколько Гансов, Францев, Арнольдов лежат никем не убранные просто под снегом.

И «драпают» они все теперь не просто так, а оставляя на своем пути бесчисленное количество боеприпасов и снаряжения. Ну что же, к нашему оружию, от которого враг дрогнул и побежал, теперь присоединяется его же оружие, оборачивающееся против бывшего его владельца. Одно обращает на себя внимание во всех трофеях, — это тщательность выделки и прекрасная упаковка. Держишь в руках какой-нибудь противотанковый снаряд, и трудно поверить, что у тебя в руках воплощенная смерть не только для человека, но и для стальной бронированной машины. Кажется, что прикасаешься к какой-нибудь дорогой игрушке, редкостной безделушке.

Давно не приходилось мне писать письма с такими удобствами: я сижу в теплой комнате за столом, светит мне яркая керосиновая лампа. Единственно, что немного тяжело, это беспрерывные пешие переходы: движение вперед с каждым днем становится все стремительнее. Но пусть каждый день бежит вперед бегом, только бы поскорее ни одного «Ганса» не осталось на нашей земле!…

29.07.42. Родная, любимая моя Тома! Пишу тебе в незабываемую дату: годовщину нашего расставания. Сейчас начало одиннадцатого вечера. Значит, пишу в те самые минуты, когда год тому назад мы выступили из 1-й школы. А все подробности этих минут витают перед глазами с такой отчетливостью, точно это было вчера. С особой отчетливостью запечатлелись в памяти последние мгновения, когда мы уже миновали Володарский мост. Помнится, как больно сжалось сердце, когда с последними словами ты обратилась не ко мне, а к командиру взвода, в котором я был тогда только рядовым бойцом. И когда ты уже поднималась по лестнице на мост, а я подходил к повороту у конца сада Куракинской дачи, в голове вертелся назойливый вопрос, что ты могла ему говорить? Какими словами ты проводила нашу походную колонну? Так я и не узнал их тогда. А за нашим расставанием невольно пробегает перед глазами весь путь нашего движения вплоть до сегодняшнего дня, все перемены, происшедшие в моем положении. Ярко, ярко встают перед глазами наши первые марши, приближение к линии фронта, первая встреча лицом к лицу с немцами, первые выстрелы. Место, где часы спасли меня от серьезного ранения. Закрыв глаза, я вижу с самыми мельчайшими подробностями. Опушка леса, пологий скат в сторону противника, поросший мелкими кустиками. Сгущаются сумерки, пронизываемые ежесекундно десятками маленьких смертоносных молний — трассирующих пуль. То здесь, то там грохот и яркие вспышки минных разрывов; гул и скрежет приближающихся по дороге танков. Команда: «Гранаты к бою!»; оглушительный треск разрыва где-то рядом за головой; резкий удар у левого бедра и словно ожог под правым коленом. Все это в течение какой-нибудь пары секунд. А потом почти километр пути ползком со сжатыми губами, медпункт, торопливые руки, разматывающие обмотку и распарывающие брюки. Через несколько дней Полевая касса, 2,5 месяца беспрерывного стояния на посту через каждые два часа. 2,5 месяца день и ночь.

Три поездки в Ленинград, три бесконечно дорогих человека.

Наконец, возвращение снова в свою часть. Должность командира взвода, в котором раньше был бойцом. Снова Ленинград, пройденный теперь насквозь без единой остановки; снова Володарский мост и волна воспоминаний. Последняя встреча с Михаилом Васильевичем. Месячный отдых, Ладога и снова сплошные переходы по глубокому снегу, частые тридцатиградусные морозы, длинные, зимние ночи, проводимые лежа в снегу с глазами, готовыми лопнуть от постоянного напряженного наблюдения впереди, сон у костра в шалашике из хвои, мерзлый хлеб, твердый как гранит.

И, наконец, весна, новая должность, поездка в тыл, возвращение и напряженная работа. Вот целый год на двух страницах.

Короткие отрывистые слова, и за каждым из них вереница дней, событий и переживаний. Вот одно короткое слово «Ладога», а оно может послужить заголовком к целой книге из серии «Отечественная война». И где бы, когда бы это ни было, думы о тебе, трепетное ожидание твоих писем.

В одном из писем ты прислала мне вырезку из газеты: «Жена» Елены Каноненко. Теперь я могу послать отрывок из не менее замечательного ее рассказа, который послужит лучшей иллюстрацией к моим последним словам:

«Эх, девушки, девушки, вы даже не знаете, как читаются ваши письма на фронте! Тут пьют каждую букву, а не то что слово, пьют, как человек, которого измучила жажда и он припал к источнику. И как это хорошо бывает, если источник свеж и чист! С каждой каплей вливается могучая сила жизни. Когда отогревается сердце, то и шинель, примерзшая к земле, кажется теплой. Когда освежаются чувства, тогда и палящая жара переносится легче, а усталость смывает как вешним ливнем.

А если нет долго письма или оно неласково, небрежно, с холодком, который сквозит между строк, тогда шипит, заползая за пазуху, злая обида и точит сердце, как червь яблоко. И какие только мысли тогда не придут в голову! То вдруг покажется: с глаз долой — из сердца вон, забыла девушка, как коротали вместе ночи под душистыми тополями в городском саду, как бродили по улицам рука об руку, делясь самым сокровенным, как прощались у ворот и не могли уйти друг от друга. Значит, не любила, смеялась, врала? Значит ошибся? Думал: это большое чувство, красивая глубокая дружба, настоящая любовь, которую пронесешь до конца жизни! А это была… пустота.

Вот какие обидные и часто несправедливые мысли лезут в голову, и никак от них не отмахнешься. Лежит человек в землянке и не спится ему, ворочается с боку на бок. Они мешают, они кусают, как слепни. Они омрачают даже радость подвига, а походный мешок делают тяжелее в два раза.

Вы скажете: война и любовь! Советский воин, богатырь, гвардеец, орел и сердечная меланхолия! Нет, дорогие, это не сентиментализм и не слабость! Это жизнь, девушки. Крепок в борьбе, как гранит, наш советский воин. Крепок, как гранит, но это не значит, что он — камень. Он — живой человек. Он радуется подснежнику, который расцвел рядом с окопом. Он плачет, опуская в братскую могилу тело любимого боевого друга, и не стыдится своих слез. Он трепещет от радости, разглядывая детские каракули маленькой дочки или братишки, зеленых собачек и фиолетовых кур, которых они нарисовали ему цветными мелками.

Он прижимает к губам твой пожелтевший портрет или батистовый платок, который пронес через пламя, дым и кровь войны. Он — живой человек! И это прекрасно!»

Описать характер переживаний лучше, чем это сделала Елена Каноненко, — трудно. В свою очередь теперь ты проникнешься всей глубиной этого отрывка, хотя и не тебе говорить об этом.

Целую крепко мою ненаглядную! Всем привет, а особенно маме. Прилагаю к письму зарисовку моего жилья. На этих днях в свободную минутку набросал. Надо сказать, довольно удачно…

9.01.43. Детка моя, последнее письмо отослал тебе 5.01. От тебя, как ты и обещала, писем нет. С этим известием ежедневно возвращается с почты экспедитор. Я уже даже боюсь его спрашивать так как неизменно получаю ответ: «Хватит, хватит с вас: лимит уже исчерпан».

Сейчас половина первого. Почти все спят. Я сегодня дежурю. Начал ночь с письма, а потом надо будет заняться новым боевым уставом.

5.01.43 для меня было памятной датой: я принят в члены ВКП(б). Осталось только пройти утверждение Див.парт.комиссии.

Рисунок Николая Александровича Бронникова

Сегодня вечером получил два письма: одно от Нины, второе от бабушки. Нинино новогоднее — поздравительное письмо, хотя и писала она его 8.12.42. В ее письме есть одна фраза, конец которой тебе надо намотать на ус. Вот она: «… и как должна быть счастлива Тома твоей любовью к ней». Любка моя, ведь люблю я тебя больше всего в жизни, и если условия, в которых я сейчас нахожусь, лишают меня возможности побывать дома, то тем слаще будет последующее свидание. А условия складываются с каждым днем все менее благоприятные для возможности тыловой поездки: скоро газеты дадут тебе знать об этом.

Встреча Нового года прошла в маленьком обществе командиров нашей части, в теплой дружеской атмосфере. В этот день к нам прибыл новый командир части. Симпатичнейший человек, окончивший в 1936 г. с/х академию им. Тимирязева. За эти несколько дней я с ним очень подружился, чему способствовали три совместных поездки по заданиям…

15.01.43. …Вечером 8.01, когда ты писала письмо, полученное мною сегодня, я принял дежурство по части. В этот день я был так утомлен, что вопреки положенному несколько раз ночью начинал дремать. В один из таких раз увидел коротенький сон: я вхожу в какой-то колоссальный, ослепительно освещенный электричеством зал через широкие двустворчатые двери непомерной высоты. Убранства зала не помню; уж очень все кругом блестело и сверкало. Становлюсь сразу около двери слева. Неожиданно за мной входишь ты в моем любимом сером «подвенечном» платье и, оглянувшись на меня, становишься передо мной. Я кладу тебе обе своих руки по бокам на талию и…просыпаюсь. Невольно в голове пронеслись все подробности 1-го июня: волнение и трепетное ожидание до 4-х часов дня, и белый наш «храм», и луч солнца на выходе из него, почта и письмо моим родителям, возвращение домой, встреча с папой и мамой, приход Нинурки, «свадебное путешествие» в электричке, первая ночь!

Все это всплывает в памяти так ярко, до физической ощутимости, и в то же время кажется далеким и прекрасным сном!..

19.01.43. Ненаглядная моя, сегодня газеты разнесли по всему Союзу долгожданную радостную весть о прорыве кольца блокады вокруг Ленинграда, весть, которую я имел в виду в предыдущем письме…

На этом мне неожиданно пришлось прервать письмо и срочно уехать. Сейчас 21.01.43. Только что вернулся. На столе меня ждет твое письмо. Взял в руку — сердце болезненно сжалось: давно в конверте не лежал такой жалкий листок бумаги. Вскрыл — болезненное предчувствие чего-то недоброго оправдалось. Это твоя записка от 14.01.

Читать такие строчки, когда за спиной двадцать — двадцать пять дней, в течение которых пришлось участвовать в решении судьбы Ленинграда — выше моих сил. Первый раз за время всей войны я жалею, что тебе не пришлось хоть пять минут побыть в таком пекле, какое было здесь, когда земля стонет, раздираемая мириадами осколков и пуль, а голоса рядом лежащего человека не слышно в адском концерте разрывов. Да к чему это? Все это можно понять только пережив!

А ты пишешь черт знает о каких то «их». Никто в жизни никогда не оскорблял меня так, как родная супруга. Пишу, а у самого руки дрожат от обиды! Или ты думаешь, что с моей должностью приходится сидеть в тиши и тепле? Ты не хочешь понять, почувствовать, что значит в таких условиях иметь всегда с собой вещевой мешок, в котором ничего нет, кроме твоих писем. И никогда не поймешь, что значит здесь хранить их свято, все до единого с первых дней войны, — это действительно посложнее бактериальных культур.

Рисунок Николая Александровича Бронникова

Неискренность — после того, как я пишу тебе о всем, о чем я при желании мог бы и умолчать. Тебе ненавистна моя фамилия: сначала «будущая» супруга, теперь — Батуева. Что ж … Если я останусь жить, то надеюсь, что смогу идти в жизни с поднятой головой, с сознанием, что ничем не запятнал своей чести в течение годов священной войны. Нет, нет, — ничего этого ты не понимаешь, не хочешь понять. Для тебя ничего на свете не существует, кроме этих грязных «их». Как противно, плоско…

19.02.43. Родная моя, вчера в начале шестого часа утра получил сразу два твоих письма от 5 и 7.02. В тот момент я только что очнулся от бессознательного состояния. Дело в том, что 17.02. в 16-00 во время обстрела дальнобойной артиллерией участка, на котором я работал, меня контузило. Я потерял сознание и очнулся только в своем блиндаже около 5 часов утра на следующий день. Язык меня не слушался, подняться на койке не было сил. Больше всего меня расстроило то, что как только я очнулся, меня решили отправить в медсанбат. Я знаю, что если только я туда попаду, то меня неизбежно эвакуируют в госпиталь. Но все же мне удалось убедить всех не отправлять меня в МСБ…

24.02.43. Тома, любимая моя, сегодня утром получил твое письмо от 11.02. Вчера я уже встал, выходил на улицу, а сегодня с утра приступил к исполнению своих служебных обязанностей…

Родная, воспользовавшись свободным временем в течение моей «вынужденной посадки» я просмотрел все твои письма, начиная с 3 августа 41 года, а их всего 123. И невольно болезненно сжалось сердце, когда подошел к последнему десятку. Как они отличаются от всех предыдущих. Сдержанность, натянутость, недосказанность — ими полны все и твои и мои письма. Ты читаешь мои письма, и после этого твои письма не могут стать прежними, родными и близкими; я читаю твои, и невольно ответы на них тоже становятся далеко не похожими на все прежние. И так одно письмо цепляется за другое и ни одно из них не может выбраться из заколдованного круга, от сознания которого становится так тоскливо на душе, так тяжело.

Детка моя, ведь я люблю тебя так же, как и прежде, так же мыслями о тебе наполнено мое и свободное и рабочее время. Любимая, почувствуй это, почувствуй, что я все тот же, твой и только твой.

Я стал нервен, поэтому иногда несдержан, но ведь этому причиной постоянное физическое и моральное напряжение, и пройдет эта нервность, как только жизнь войдет в более или менее нормальную колею. Люба, ведь все будет хорошо!? Да?! Иначе не может быть, я не могу, не хочу думать о другом исходе, любимая…

2.03.43. …А все же так бы хотелось вырваться отсюда хоть на несколько деньков, чтобы повидать тебя, детка моя любимая. Ведь скоро 20 месяцев, уже без малого 2 года, как мы не видели друг друга, не говорили друг с другом (кроме писем), а главное не имели возможности посмотреть друг другу в глаза, что всегда говорило больше, чем любые слова и действия. Люба, только посмотришь тебе в глаза, долго, долго, не отрываясь, чтобы бешено забилось сердце, чтобы увидеть в них то, что я видел ежедневно в течение 15 месяцев и что одновременно влилось в сердце, и бесконечное спокойствие, и трепетное ожидание, и страстное желание, то что наполняло бесконечным блаженством, добротою и беспредельной благодарностью… Да, тяжел, длителен путь к счастью, но зато тем дороже, полнее будет это счастье, тем больше мы будем ценить его, тем крепче будем за него держаться, тем труднее его будет отнять у нас…

26.03.43. Тома, детка моя любимая, если бы ты видела меня в эти дни! Я пока еще живу в доме со всеми удобствами гражданской жизни (вот уже 3-й день). У хозяйки маленькая дочка Люся; ей 2,5 года. И вот в ней-то вся соль. Помнишь, как Витюшка боялся меня. Я же в свою очередь так же всеми способами избегал завязывать с ним «дипломатические» отношения. И вдруг в эти три дня произошло чудо. Люся бежит ко мне стремглав, как только увидит или даже услышит голос, бежит с сияющей рожицей и искрящимися глазенками; забирается мне на руки, таскает за нос, верхнюю губу и плутовски поглядывая, спрашивает: «Ты меня любис?» Как-то бегая вокруг стула, на котором я сидел, разбирая приказы, она сняла валеночки. Я сказал ей, что если она сейчас же не наденет их снова, я не буду любить ее. Она сначала надувшись убежала в угол, но потом потихонечку выбралась оттуда, надела валеночки, и подойдя ко мне и сообщила таинственным шепотом: «Я тебя любу, а ты меня тозе?» Мы с ней подолгу просиживали, доискиваясь, как же открыть коробку спичек, и как их уложить, когда они были рассыпаны. Любопытству ее нет предела; вопросы: «А это сто?», «Зацем?» сыплются беспрерывно.

Солнышко, я сам не узнаю себя. Никогда до сих пор я не думал, что возясь с маленьким существом, с волосиками белыми, как лен, и небесно-голубыми глазенками, я буду получать такое удовольствие…

12.05.43. …Детка моя, я все еще нахожусь под впечатлением твоей фотографии: только одна твоя карточка довоенного времени нравилась мне больше этой. Хотя она и маленькая, и с изъяном, но на ней я вижу тебя такой, какой знал до войны и какой мне хочется тебя видеть. Из твоего письма я понял, что и ты ею довольна. Но вот кокетство твое удовлетворено не полностью: ведь люба ты моя, все мои товарищи уже так хорошо тебя знают по первой фотографии, что ни у одного из них ни на мгновение не возник вопрос, которая же из них ты…

Детка, а я все эти дни верчусь, как белка в колесе: то в один полк, то в другой, то в третий; да еще жарища эти дни стояла невыносимая — так под конец дня язык не то, что на плече лежит, а наверное сзади до пояса свисает. И, главное, в перспективе такие путешествия еще наверное надолго. Хорошо еще пока ездишь местами, где можно верхом ехать, а когда доходишь до таких, где только ползком можно пробираться, — вот где весело становится. Так и ползаешь на животе целый день. Подумать только, мне никогда раньше и в голову не приходило, что когда-нибудь в жизни придется преодолевать километры и даже десятки километров, подражая ужам…

7.07.43. …Сегодня для меня знаменательный день: ровно два года тому назад я вступил в ряды Красной Армии. Сегодня с 22-00 пошел третий год моей военной службы Совершенно неожиданно сегодняшний день ознаменовался для меня еще одним событием: я награжден медалью «За оборону Ленинграда»! Пожалуй, эта награда дороже для меня, чем какой-либо орден, так как свидетельствует о моем участии в защите города, где я родился, получил образование и обрел тебя, родная…

12.10.43. …Живу я теперь в машине: постоянное движение мешает обосноваться сколько-нибудь основательно. Но и в машине устроился довольно удобно. Прямо скажем — за два с лишним года войны научились мы устраиваться со всем возможным в наших условиях комфортом… Артиллерийская канонада не смолкает почти ни на минуту. Фрицы, хотя и пытаются огрызаться, но бесполезно: смазывать пятки им приходится, пожалуй, чаще, чем личное оружие…

Ты знаешь, когда я открываю письма, передо мной снова и снова встает прошлое счастливое довоенное время, воспоминания волной захлестывают меня настолько, что я совершенно забываю об окружающем, несмотря на беспрерывно содрогающуюся от выстрелов и разрывов машину, не прекращающийся рокот моторов самолетов и танков…

4.02.44. …За эти дни было очень много перемен, как территориальных, так и по сути. Во-первых, я теперь снова ленинградец, как некогда в 1941 году; во-вторых, я стал минимум раза в полтора дальше от тебя, чем был в недавнее время. Последние дни был я не я, perpetuum mobile. Знаешь, любонька, всех впечатлений последних дней в письме не опишешь. Даже на словах трудно передать, как в действительности выглядит «дорога наступления», как обычно ее описывают корреспонденты газет…

2.04.44. …Почему-то жуткое настроение, хотя, кажется, все обстоит хорошо. Раньше я хорошо представлял себе физическую усталость, умственное утомление, а вот сегодня почувствовал какую-то страшную моральную усталость. Ты знаешь, я чувствую, что устал распоряжаться, командовать; устал от той огромной ответственности, которая вот уже десятый месяц лежит на мне, напоминая о себе ежеминутно утром, вечером, днем, ночью. Может быть, это объясняется тем, что еще ни разу за всю войну у нас не было столь тяжелого участка фронта, ежедневно уносящего жизни тех, которых знал чуть ни с первых дней войны, держащего нервы в необыкновенном напряжении…

21.05.44. Тома, родная, поздравляю тебя с трехлетием нашего соединения. Кажется, многие могут позавидовать характеру и прочности наших взаимоотношений… Знакомство с тобой вывернуло меня наизнанку, коренным образом изменило меня во многих отношениях, и я невольно вспоминаю теперь старый афоризм о том, что «любовь посредственная с разлукой исчезает, а истинная только укрепляется»….

 14.02.45 (последнее письмо Н.А.Бронникова жене)

Любонька моя, последние дни снова достается твоему «благоверному»: спать удается урывками по несколько минут, в лучшем случае 1,5-2 часа подряд, часами просиживаю на наблюдательном пункте, изучая повадки «фрицев», а ночами приходится ползать на брюхе. Приходишь утром в грязи по уши, иззябший до крайней степени. Оброс щетиной, — все не удается побриться. Выбрал вот минутку написать тебе, да и то приходится торопиться, так как получил уже новую задачу и с минуты на минуту придется двигаться… Ну, детка, даже полностью использовать бумагу не удается — надо кончать: приехали меня сменять. Целую крепко, крепко тебя. Твой супруг. Большой привет маме.

Из письма командира, подполковника А.Л.Кнопова 20.02.45

Уважаемая Тамара Петровна! Наверное, Вы меня совершенно не знаете, а может быть, и слыхали обо мне из писем к Вам от Николая Александровича. Я являлся начальником вашего мужа Бронникова Николая Александровича. Вместе с ним в одной части я служил с 1941 г. Вырастил его из рядового бойца до капитана — командира отдельной части.

Он был для меня дорог, любил я его, как родного брата. И вот случилось то, что трудно верить, тем более трудно мне писать об этом Вам, его жене, человеку, которого он любил. 16.2.45 г. в 7-30 капитан Бронников погиб смертью храбрых. Мы, его боевые друзья и товарищи, потеряли в его лице прекрасного офицера, чуткого товарища, любимого командира. Знаю, что эта утрата особенно тяжелая для Вас, уважаемая Тамара Петровна, и его родных.

Прошу Вас подготовить к этому его родных. Вот уже несколько дней прошло с тех пор, как Николая Александровича не стало среди нас, его боевых друзей, и я, по правде сказать, боялся Вам об этом написать, ибо не совсем легкая задача вышла на мою долю написать Вам, самому близкому ему человеку, которого он очень любил. Похоронили мы его с почестями. Место похорон: Германия, 700 метров восточнее Тарнау.

Над гробом любимого Николая Александровича мы, его друзья, дали клятву отомстить за его смерть фашистским извергам. Эту клятву мы выполним!!

 Б.В.Воронов, Н.Н.Жервэ, Я.А.Страхова,
Музей истории СПбГУ — отдел Музейного комплекса СПбГУ

Документы, фотографии , рисунки из фондов Музея истории СПбГУ: Ф.ВОВ . Д.200