Двор и его обитатели

Раньше, чем появилось осознание того, что живешь в городе Ленинграде и в стране СССР, пришло ощущение гражданина страны с названием Университет. У этой страны были четкие границы: здание 12 коллегий, ворота на Неву, и еще одни ворота, с выходом напротив Библиотеки Академии наук, коротко называвшейся БАН. Ворота на Неву были всегда закрыты, открыта была калитка. Слева от калитки висел большой старинный термометр с непонятной шкалой Реомюра. Он исчез в шестидесятых годах. Через ворота напротив БАНа изредка въезжали автомобили.

Дом на территории Университета, в котором жил автор воспоминаний

Иногда, вместе с родителями, разрешалось эту границу пересекать. «За границей» было много интересного. По набережной Невы ходили трамваи: степенная «четверка», состоявшая из двух тяжелых вагонов, длинная «пятерка» — три маленьких вагона, и «восьмерка» — один маленький вагон. У каждого были фонари своего цвета, а шли они уже в совсем далекую и неизведанную страну под названием «Невский проспект». На Малой Неве, около нынешнего психфака, стоял корабль с надписью «Живая рыба». Потом он исчез, а много лет спустя я увидел его среди других брошенных кораблей на Аптекарском острове.

Первые свои путешествия по этой стране я и мои ровесники, естественно, совершали под присмотром взрослых. Редко это были родители, так как они были на работе. Чаще — бабушки , которые были далеко не у всех, или соседки-пенсионерки, или няни. О нянях я расскажу подробнее в главе «Черное на красном». Между взрослыми, гуляющими с детьми, возникали свои знакомства и симпатии, и они группировались в разных концах большого двора. Это определяло и круг общения самих подопечных. В свою очередь, дружба детей способствовала знакомству взрослых. Так мои родители познакомились с родителями сестер Сорокиных.

Много позже я понял, что почти все обитатели двора работали в университете, а жилплощадь была служебной. Люди жили и в НИФИ, и в Ректорском флигеле, практически во всех постройках, находившихся во дворе. Но жили здесь и люди, с университетом не связанные. На том месте. где сейчас бассейн, стоял деревянный барак. Там жил мой одноклассник Коля Игнатьев, родители которого были эстрадными артистами. Своё жилье семья делила с маленькими дрессированными собачками. Все вместе они несколько раз выступали на школьных праздниках.

Однажды во дворе появилось несколько больших грузовиков. Часть жителей переезжала в новый дом на улице Рентгена. Через много лет я оказался в этом доме, на нем значился год постройки — 1953. Переехали несколько человек из нашей детской компании, мои самые ранние друзья. Так я впервые узнал, что человек может внезапно исчезнуть из моей жизни.

Лет с восьми многих из нас «отпускали гулять» самостоятельно. Этот способ проведения свободного времени исчерпал себя лет через пять. А пока довольно пестрая компания детей доцентов и лаборантов, шоферов и уборщиц каждый день на час-другой заполняла двор.

Как-то сами собой выяснились некоторые правила жизни. Оказалось, что университетский двор разделяется еще на три страны. Ректорский флигель, Физический институт (НИФИ) и прилегающие дома образовывали центральный двор, обитатели которого держались отдельной компанией. А вот двор филфака был страной враждебной. Называлась та страна «школьный двор». Несколько лет после войны там действительно была начальная школа. До сих пор несколько аудиторий филфака называются «школой». Недавно я узнал, что и в ХIХ веке во дворе нынешнего филфака была гимназия при Филологическом институте. Причину враждебности никто объяснить не мог. Возможно, была какая-то старая ссора между теми, кто к тому времени уже повзрослел. Во всяком случае, дружить с ребятами со «школьного двора» не полагалось. Если же идти вдоль здания Двевнадцати коллегий почти до конца, а там свернуть налево, можэно было оказаться около Химического институа. Там жили ребята постарше. Это была дружественная страна, и весной мы ходили к ним играть в футбол.

Заходя друг к другу домой, мы удивлялись, открывая необычно устроенные миры. Мой приятель, живший в коммуналке, долго не мог понять, где же в кухне отдельной квартиры моих родителей двери соседей. Удивлялся и я, узнав, что некоторые из моих друзей не только живут в подвалах, но и квартиры в этих подвалах коммунальные. Несколько семей жило, например, в подвале Ректорского флигеля. Но еще больше я удивился, когда родители взяли меня в гости к знакомым, где чайник подогревался с помощью чирканья спички и поворота крана на невиданном приборе, именуемом «газовая плита». В университетском дворе не было ни газа, ни парового отопления. Соответственно, еду готовили обычно на керосинках, а согревали жилье, разжигая печи. У некоторых жильцов были сарайчики, тянувшиеся вдоль Ботанического сада. Но на всех сарайчиков не хватало, и по всему двору стояли поленицы дров, принадлежавших жильцам. Покупка дров была серьезным делом, совершавшимся ранней осенью. Лишиться дров среди зимы было большим несчастьем. Слова о том, что у кого-то украли дрова, произносились чуть ли не с теми же интонациями, как сообщение о смерти близкого человека.

Дети в дворе Главного здания. 1953 год

Дрова использовались и для отопления казенных помещений. Огромные поленья, скорее куски стволов, сваливались осенью на площадке около факультета журналистики. Магазинов поблизости не было, и продукты покупались в ларьке за воротами, напротив БАНа, на месте нынешнего памятника И.П.Павлову был хлебный ларек. Поэтому новая для многих ларечная торговля, появившаяся у нас в девяностых годах, для меня — «хорошо забытое старое». Холодильники были редкостью, и во двор из окон свешивались гирлянды авосек. На первом этаже, где мы жили, этого делать не стоило, и в самом холодном месте квартиры мои родители устроили небольшой шкаф. Так я вначале выучил слово «междудверьми», и только потом понял, что оно разбивается надвое.

Мой отец получил служебную квартиру в здании во дворе университета в 1948 году, через год после того, как был принят лаборантом на кафедру теоретической физики физического факультета. Для того чтобы он, еврей и сын репрессированного по 58-й статье, был принят на работу в университете, потребовалось вмешательство академика Владимира Александровича Фока. Жизнь, разнообразная научная деятельность и гражданское мужество В.А.Фока, надеюсь, еще будут когда-нибудь подробно описаны.

Мы жили в трехэтажном доме напротив северного фасада «корпуса для игра в мяч» (jeu de pomme). В здании jeu de pomme тогда располагались спортивная кафедра и типография. В семидесятых годах ХХ века к дому, где я когда-то жил, пристроили четвертый этаж. Последние 50 лет здание не меняло свой серо-коричневый цвет, а четвертый этаж так и не покрасили. До революции весь первый этаж был квартирой университетского истопника, Затем из нее сделали коммуналку и отдельную двухкомнатную квартиру. В квартире были сводчатые потолки. Недавно я попытался узнать в Музее университета историю этого здания. Одна из версий — это служебная постройка конца ХIХ века. Однако сводчатые потолки наводят на мысль, что это было одноэтажное здание ХVIII века и относилось к занимавшему эту территорию Кадетскому корпусу. Два этажа пристроили в ХIХ веке.

В квартире было две печи, одна из них кафельная. Пожалуй, в десять лет я лучше растапливал печь, чем мог бы это сделать сегодня. Стены в квартире были выкрашены масляной краской. Тогда на краску не умели клеить обои, и квартиры моих друзей удивляли меня и обоями тоже. Зато друзья удивлялись картам двух полушарий, висевшим на стене. Это были физические карты, то есть показывавшие горы, леса, пустыни…Интригующие названия далеких морей и островов в сочетании с прогулками по набережной лейтенанта Шмидта, где стояли учебные парусные корабли, да еще книги Жюля Верна, которые тогда снова начали выходить, создавали ощущение большого и разнообразного мира, полного интересных событий. Карту повесила мама, именно с этой целью. В детстве она помнила такую карту в своей комнате, карта мира висела и в детской ее отца. Так что можно считать, что картой на стене я обязан прадеду, Сергею Павловичу Гернету. Отставной морской офицер, он перед первой мировой войной владел небольшим имением и другим имуществом в Петербурге. Передать это следующим поколениям не удалось, но и карта на стене среди первых впечатлений детства — ценное наследство. (Подброности изложены в книге Г.Е.Гернет, Е.Г.Друкарев.«Он умер от радости». Европейский дом, СПб., 2011.)

В квартире стоял большой письменный стол. Мои родители пользовались им вместе. Оба ведут занятия со студентами. Папа пишет научные статьи, мама готовится защищать кандидатскую диссертацию по астрономии. Я иду в первый класс. В столе мне выделяют ящик. Я очень горд. Поздно вечером я подслушиваю разговоры родителей. Иногда они напоминают наши школьные уроки арифметики. До зарплаты осталось десять дней и столько-то рублей… Потом дела пошли лучше.

Университетский двор, конечно, был прекрасной площадкой для детских игр. Даже банальные прятки были интереснее, чем у других, из-за обилия всяких закоулков. А чего стоила свалка НИФИ — представьте себе сломанный амперметр или реостат в руках десятилетних мальчишек! Как-то нашли карбид, если бросить его в воду, то вода закипает. Оказалось, что кипят и чернила (писали тогда, макая перьевые ручки в чернильницы). Это мы продемонстрировали своим одноклассникам. Зимой главным местом общения была угольная куча перед кочегаркой. Как только выпадал снег, мы шли обследовать образовавшуюся горную страну, по которой катались на санках. Сразу намечались и обычная трасса, и горка, с которой страшно будет съезжать.

Как-то зимой появилось новое развлечение — прыжки в снег с крыш сарайчиков, о которых я уже упоминал. Увлекшись, мы выбирали всё более и более высокие сараи, поглядывая уже на двухэтажную пристройку. По счастью, сама природа прекратила эти рискованные упражнения — растаял снег.

Наряду с этой активной жизнью были и занятия чисто созерцательные. От БАНа пустили автобус № 47, и мы ходили смотреть, как он уходит с кольца. Потом шли по Менделеевской линии до набережной и провожали автобус глазами через Дворцовый мост. Очень жалели, когда кольцо перенесли в глубь Васильевского острова. Кстати, в начале Менделеевской линии в 59-м году был поставлен фанерный макет памятника Д.И.Менделееву. Но памятник поставили М.В.Ломоносову.

Во дворе филфака был клуб, где иногда показывали кино. Мы тоже проникали туда, попадая, как правило, почему-то на кинооочерки о городах мира. Посмотрели и про Новгород, и про Париж. Однажды, в середине сеанса, попали на увлекательный фильм про войну. Немцы обстреляли наш дот, главного героя ранили, его начали перевязывать В этот момент какие-то взрослые нас выгнали. Расстроенный, я просил отца узнать, как назывался фильм, чтобы когда-нибудь его досмотреть. Еще нас очень волновало, выздоровел ли раненый. Отец узнал. Это для студентов, проходивших военную подготовку, показывали учебный фильм «Взвод в обороне».

Зимой, играя в снежки, могли увлечься и совсем завалить друг друга снегом. Было и несколько серьезных драк с разбитыми носами, за этими драками обычно быстро следовало примирение. Эта сторона жизни, скорее всего, несильно отличалась от того, что происходило в других дворах, и читать подробности навряд ли было бы интересно.

К 60-му году в дома провели газ, а затем паровое отопление. Еще раньше, около 54-го года, сняли трамвайные рельсы с набережной, пустив взамен троллейбус. Поставили огромные фонари, и по вечерам набережная стала светлой. Около здания Двенадцати коллегий появился автомат с газированной водой, и, если у кого-нибудь заводились 15 копеек, то всей компанией шли пить воду.

Все мы учились в одной и той же школе № 35 на Съездовской линии.

ШКОЛА

Адмиралтейство, Медный всадник, Исаакиевский собор… Это не оглавление путеводителя по Петербургу. Это просто перечисление того, что я видел каждый день по дороге от дома в университетском дворе до школы на Съездовской линии. Только переехав в возрасте 13 лет в блочную коробку на окраине, я понял, что так бывает не всегда. «Что имеем — не храним…» .

Башня С.П.Глазенапа.. Начало 50-х годов

Самый короткий путь между домом и набережной проходил насквозь через здание филологического факультета. На филфаке в конце пятидесятых годов шла бурная жизнь. Здесь учился Довлатов, сюда захаживал Бродский. Может быть, я проходил мимо них, возвращаясь домой.

Была и другая дорога в школу. Нужно было выйти из тех ворот, что напротив БАНа, пройти по Биржевой линии и свернуть в Биржевой переулок. Затем еще несколько переулков — и выходишь на Съездовскую. Путь тоже довольно живописный, каждый второй дом — памятник архитектуры. Этот недооцененный уголок Петербурга сейчас теряет большую часть своего обаяния — на месте закрытой территории Оптического института построен новый жилой квартал.

Я часто возвращался из школы «переулочками», как называли этот район местные жители. Здесь жил мой друг Сеня Кругман, и нескольких часов общения в школе нам не хватало. Кстати, нам очень нравился сладковатый запах, исходивший от старинного склада, мимо которого мы проходили. Это был склад винного завода, и запах был от портвейна. Но мы разъехались по разным концам города прежде, чем пришло время попробовать его и на вкус.

Переулочков советовали избегать, впрочем, по другой причине. Там располагалась школа № 19, предназначенная для трудновоспитуемых детей. «Кончится тем, что тебя переведут в 19-ю школу», — говорили иногда наши учителя провинившимся ученикам. Слишком долгое хождение по переулочкам могло кончиться дракой или, что еще хуже, дружбой с ребятами из 19-й. Cегодня этой школы нет, в ее здании находится Институт лингвистических исследований РАН.

В школу я пошел в 1954 году, в год начала совместного обучения мальчиков и девочек. К занятиям меня, как и моего будущего одноклассника Андрея Самарцева, не допустили: мы были недостаточно коротко подстрижены. Стричься нас отправили в парикмахерскую на углу 1-й линии и Большого проспекта, в доме 20. Анна Ахматова упоминает в «Листках из дневника», что в течение чуть ли не двухсот лет на месте этой парикмахерской был ресторан. По легенде, Ломоносов в свое время пропил здесь часы. Сама Ахматова любила бывать здесь с Гумилевым во время их недолгой семейной жизни. Сейчас на этом месте салон красоты.

В классе было больше сорока человек. С благодарностью вспоминаю первую учительницу Александру Федоровну Гармотько, и пытаюсь увидеть то время ее глазами.

Перед ней чуть ли не пятьдесят детей. Одни умеют и читать, и писать, и уже прочли довольно сложные по их возрасту книги. Другие ни читать, ни писать не умеют. Пробыв 4 часа в школе, дети возвращаются домой. Одни — в многокомнатные отдельные квартиры на Съездовской линии, в большие благополучные семьи с бабушками и дедушками. Другие — в коммуналки и подвалы переулочков, нередко — к пьющим отцам. За развитием одних следят дома, да еще дополнительно учат музыке или иностранному языку. Другие предоставлены самим себе. И нужно вести уроки так, чтобы никому не было слишком сложно или слишком легко. И чтобы никто не был обижен…

Сегодня, спустя полвека, уверенно говорю: у Александры Федоровны это получилось. Несколько лет назад мой одноклассник, Алик Хейфец, нашел в компьютерной базе данных больше половины нашего 1 «А». Мы собрались у Александры Федоровны. Медсестра и военный прокурор, конструктор атомных подводных лодок и судья футбольных матчей I лиги. Все сохранили самые теплые воспоминания как об Александре Федоровне, так и друг о друге.

Сама же Александра Федоровна оказалась в Ленинграде за несколько лет до того, как мы начали у нее учиться, совершенно случайно. Вдова солдата, погибшего на фронте, и дочь «врага народа», репрессированного по 58-й статье, она жила с дочерью в подвале школьного здания, деля коммунальную квартиру со школьными истопниками.

Резко разный уровень и стиль жизни родителей учеников не мешал хорошим отношениям, хотя иногда и проявлялся очень явно. Как-то один из одноклассников, за что-то оправдываясь, простодушно сказал: «Я думал, что потерял тетрадь, а она лежала на рояле». Помню, какое это произвело впечатление. Рояль уже все видели хотя бы на уроках пения. Представить себе рояль в своей комнате в коммуналке (только немногим — в квартире ) моим одноклассникам было трудно.

Помню и свою экскурсию в непривычную для меня обстановку. Вызвавшись объяснить что-то из арифметики отстающему однокласснику у него дома, я оказался в комнате, где не было письменного стола, за которым можно было бы готовить уроки. Не было и книжного шкафа. Незастланная постель, объедки на столе. Отец моего приятеля был пьян…

Впрочем, одноклассники разделялись на тех, у кого был дома телевизор, и тех, кто ходил к кому-нибудь «на телевизор», то есть смотреть телевизор. Программа была всего одна, начиналась часов в 8 вечера, и продолжалась часа три. По воскресеньям (суббота была обычным будним днем) была специальная детская программа, состоявшая из мультипликации, какого-нибудь познавательного киноочерка и фильма. В первом классе Миша Гершун был одним из немногих моих одноклассников, в доме у которого был телевизор, и по воскресеньям к нему набивалось много народу. Постепенно обладателей телевизоров становилось все больше. Когда стали постарше, предметом особого хвастовства стало посмотреть фильм, который «детям до 16 лет смотреть не разрешается». Объяснение взрослых, что нам запрещают смотреть фильмы, в которых слишком много жестокостей, вполне проходило. Режиссеры были тогда целомудренны, и на эротику только намекали, а мы были слишком малы, чтобы намеки понять. Правда, одноклассницы по секрету сообщали, что нам не разрешают смотреть фильмы, в которых целуются. Уже классу к шестому показывали аргентинские фильмы про любовь. Мои одноклассницы их с увлечением смотрели и бурно обсуждали на переменках, а на нас смотрели свысока, считая, что мы «ничего не поймем».

Среди тех, кто учился в нашей школе, была и особая категория: дети военных, живших на территории военного городка. Тогда этот городок занимало Училище им. Энгельса, сейчас — Академия тыла и транспорта. Военный городок находился на территории бывшего Кадетского корпуса, основанного еще в начале XVIII века. На территорию впускали по пропускам, а у детей были специальные детские пропуска. На каком-то этапе их стали проверять менее строго. Мой приятель Коля Удалов, живший в военном городке, показал мне все достопримечательности этой недоступной страны. Так что можно было войти в городок с набережной, и выйти на Съездовской около самой школы. На этом пути встречалось много разнообразных танков и пушек. Да простят меня эстеты, иногда ради этого я пренебрегал возможностью лишний раз пройти по Университетской набережной.

Кстати, еще в 50-х годах я слышал дома разговоры о том, что территорию военного городка собираются отдать Университету.

Время от времени в нашем классе появлялся новенький. При этом было известно, что пришел он к нам ненадолго. Обычно на полгода. Это были дети военных, приехавших в училище. По-видимому, там были какие-то полугодичные курсы.

В детстве полгода — это очень много. Мы успевали привыкнуть, подружиться, влюбиться. Но приходил срок — и место в классе пустело. «Я изучил науку расставаний…»

Многие мои одноклассники жили в зданиях, расположенных между Менделеевской линией и Биржевой площадью. Жилых домов там не было, это место занимали музеи, институты, университетские корпуса. Некоторые помещения в них использовались как жильё, часто очень неудобное. В 1959 году тамошние жители стали получать квартиры в новых домах. Уезжали и мои одноклассники. После школьных занятий они шли теперь не в переулочки или на набережную, а на трамвайную остановку: по крайней мере до конца полугодия переехавшие доучивались в старой школе. Но мы знали, что предстоят новые расставания.

В учебниках истории и справочниках впоследствии появится фраза: «С конца 50-х годов в СССР шло интенсивное жилищное строительство». Это был не единственный случай, когда перемены в стране затронули и нас.

Черное на красном

В первой главе я упоминал о нянях, гулявших с детьми по университетскому двору. Часто это были молоденькие девушки, которым не исполнилось еще и двадцати лет. Откуда они появлялись?

Во дворе НИХИ. Справа — ограда Ботанического сада

О тяжелой жизни в послевоенной российской деревне написано немало. Реже говорится о том, что у колхозников не было паспортов, и уехать из деревень они не могли. У юношей были шансы вырваться из деревни после службы в армии. У девушек и этой лазейки не было. Но либо матери, либо родственники. старались выпихнуть девушек в города до момента получения паспорта, то есть до 16 лет. Обычно находился какой-нибудь родственник в городе, у которого можно было временно прописаться. Тогда и паспорт девушка получала в городе. После этого нужно было искать работу, но специальности, естественно, у девушки в таком возрасте не было. Один из немногих вариантов был наняться домработницей. Если при этом в семье были маленькие дети, то в её обязанность входили и прогулки с детьми. Часто такие девушки продолжали образование в вечерней школе, официально называвшейся школой рабочей молодежи. Некоторые из них устраивались домработницами в возрасте до 16 лет, и уже в этом качестве получали паспорт.

Зимой 1953 года Мария Сергеевна, старушка из соседней квартиры, присматривала за мной и моим приятелем Вовой из соседнего дома. «Сегодня бегать и носиться не будете, будете спокойно ходить» — сообщила она однажды. «Почему?» — удивился я. «Серьезно болен товарищ Сталин», — ответила няня. Объяснение, что если кто-то болен, то нельзя шуметь нас вполне устроило. Идя дальше по двору, мы прошли мимо двух женщин, кусок приглушенного разговора которых я услышал. «Обязательно нужно купить сегодня, а то ни с чем на 8-е останешься. В «Норде» передо мной покупатель спросил, какой торт меньше всего за три дня зачерствеет, мне и спрашивать не нужно было. А то неудобно будет покупать, а может, и закроют».

Наверное, из-за необычной атмосферы последующих дней я запомнил этот разговор, хотя тогда его, конечно, не понял . Назавтра, когда мы с Марией Сергеевной, вышли во двор, там громко говорило радио, что само по себе было необычно. До этого я слышал радио только дома. Мария Сергеевна объяснила, что это называется репродуктор. Необычным был и суровый голос, звучавший из продуктора. Смысла я не понял, но интонации приводили в какое-то тревожное состояние. Я впервые услышал слово «похороны». И оно меня испугало множественным числом, и сочетанием согласных «п,х,р.» Мария Сергеевна объяснила мне, что это слово значит, и добавила: «Умер Сталин». Потом мы вышли на набережную. Там посвюду были красные флаги с черной полосой: на домах, на фонарях, на произжавших мимо автобусах. На фоне голубого неба, при ярком солнце, они дополнили пугающие впечатления этого дня. А через несколько дней в момент похорон стреляли из пушек на Петропавловской крепости.

Много позже я понял смысл случайно услышанного разговора. О болезни Сталина сообщили незадолго до его смерти, утром 4 марта. Людям, хоть немного разбирающимся в медицине, из сообщения было ясно, что счет пошел на часы. Между тем 8 Марта — праздник, международный женский день. Хоть он и не был в те годы выходным, но отмечался во всю. Подслушанная мной женщина по-видимому, не хотела идти с праздничным тортом по улицам в намечавшийся день государственного траура, да и не была уверена, что основной кондитерский магазин города будет в такой день открыт.

Эти дни оставили яркие воспоминания у моих ровесников. Потом оказалось, что на одних, как и на меня, самое большое впечатление произвело сочетание красного и черного на флагах. Другие запомнили, что было много печальной музыки.

Во втором классе, то есть осенью 55 года мы стали пользоваться учебником «Родная речь». Не у всех были новые издания, многим достались книги братьев, сестер, знакомых. Оказалось, что разные издания отличаются первой страницей, на которой помещалась фотография председателя Совета Министров. Таким образом, обладатели новых учебников смотрели на Булганина, в двух предыдущих изданиях был портрет Маленкова, а в более ранних — Сталина. Ни толстый Маленков, ни скучный Булганин нам не нравились. Нравился Сталин в военной форме.

Перед праздниками 1 Мая и 7 Ноября вдоль длинного здания Училища им. Энгельса (когда-то — Кадетского корпуса) вывешивались огромные, высотой в этаж, портреты классиков марксизма и тогдашних руководителей СССР. Мы уверенно опознавали только Ленина и Сталина, и соревновались в узнавании остальных персонажей. Весной следующего, 1956 года, кто-то принес весть, что Сталин — предатель, и его портретов больше не будет. По-видимому, это была интерпретация девятилетним мальчиком каких-то взрослых разговоров о закрытом письме ЦК КПСС с критикой культа личности . Особого интереса эта новость, впрочем, не вызвала. Спросили Александру Федоровну. «У Сталина было много ошибок», — ответила она. Вспомнила ли Александра Федоровна в этот момент о своем отце, исчезнувшем в 47 году? Он был фининспектором в маленьком городке в Брянской области. Вышел на след какой-то аферы, и за день до ареста рассказывал об этом дома: «Трудно поверить, но следы ведут в горсовет»…

Были у нас уроки столярного дела. Вообще-то уроками их было назвать трудно. Преподаватель, С., раздавал рубанки, и каждый выполнял его задание в меру своего умения. Нужно было сделать указку, то есть равномерно сужающуюся палочку — не самая простая задача. С. был строг, и больше «тройки» мало кто получал. Оценки он объявлял торжественно, как приговоры, а «ставлю тебе «два», по-моему, произносил с особым удовольствием. Спустя лет пять, когда о сталинских временах снова стали писать и говорить больше, С. как-то разоткровенничался в разговоре со старшеклассниками. В конце тридцатых годов он, оказывается, служил в войсках НКВД. В июне 1937 года в дни процесса над Тухачевским он стоял в оцеплении у здания трибунала.

О войне тогда говорили меньше, чем в последующие годы. За шесть с лишним лет в я ни разу не слышал о том, что Таня Савичева, которая вела ставший знаменитым блокадный дневник, училась в 35-й школе.

Но мы откликались не только на политические события. Разделили мы, например, и всеобщее увлечение футболом. Если на уроке географии учитель просил назвать город, расположенный на Волге, то мы хором кричали: «Куйбышев!». Конечно, Сталинград был известен как город-герой, знали мы и Горький из-за автомобильного завода ГАЗ. Но это меркло по сравнению с тем, что у города Куйбышева была футбольная команда в классе А (сейчас это называется «высшая лига»). Ходить на футбол нам было интереснее, чем многим другим. На матч очень удобно было поехать на пароходике от Академии художеств, до которой всем было не больше 10 минут ходьбы. Для некоторых футбол стал делом жизни. Один из моих одноклассников, Вася Блинов, стал судьей матчей I лиги. Еще один играл за ленинградское «Динамо». К сожалению, более подробно о нашем «клубе болельщиков» рассказать не могу. Дважды меня увлекали в поездки на стадион, но скучный результат 0:0 в обоих матчах отбил желание продолжать.

В начале 1960 года появилось новое увлечение — шахматы. Тогда много писали о стремительном успехе молодого рижского гроссмейстера Таля, получившего право сыграть матч на первенство мира с чемпионом М.Ботвинником. Мы стали играть в шахматы после уроков, потом — на переменках между уроками, потом — на уроках. Учиться бросили, вместо геометрических теорем разбирали варианты ферзевого гамбита. Незадолго до этого всем классом читали книги о наших разведчиках в немецком тылу во время войны. Теперь нас больше беспокоила судьба ладьи Алехина, забравшейся на седьмую горизонталь в его партии с Капабланкой много лет назад. Затеяли и турнир, в который записался чуть ли не весь класс, но так и не доиграли до конца…

В конце 1960 года стали расселять дома на территории университета. В классе опустело еще несколько парт. Уехал и автор этих строк.

 * * *

Возраст около 13 лет традиционно считается окончанием детства. Так что мой переезд из Университетского двора совпал с окончанием детства. Спустя 5 лет я вернулся туда студентом. Но это уже другая история.

 Е.Г.Друкарев, доктор физ.-мат.наук,

ведущий научный сотрудник ПИЯФ

Фото из архива автора